Чтобы каждый день посылать Святого Духа на хлеб и вино, посылать Святого Духа на народ Божий, дабы он стал Телом Церкви, мы сами однажды сами приняли, пережили эпиклезу над всей нашей жизнью. Это момент нашего рукоположения, когда на нас были возложены руки; таким же образом, всю нашу жизнь мы будем возлагать их на хлеб и вино, на народ Божий, на больных, на братьев. На нас был призван Дух — Творец, чтобы сделать из крещеного человека священника. С того момента мы партнеры Святого Духа до такой стапени, что никто из нас как священник ничего не может сделать без того, чтобы Святой Дух не был обязан участвовать в этом. Дух пообещал каждому из нас, что каждый раз, когда мы призовем Его на дары, Он будет обязан откликнуться на наш зов. Когда мы призываем Его на крещеного, на больного, Он всегда сдерживает слово. А мы так редко сдерживаем данное Ему слово… Он же всегда верен, до такой степени, что без тебя и без меня Дух Святой неспособен сделать так, чтобы чуть-чуть хлеба и вина стало Телом и Кровью Сына. У Духа Святого не получается это в одиночку. Он нуждается в тебе. Поэтому мы еще раз споем все вместе Veni Creator, чтобы заново скрепить с нашей стороны — не с Его, Он ни на миг не был неверен — чтобы мы заново скрепили наш Вечный Завет с Ним, чтобы с сегодняшнего дня ничто не могло вырвать нас из этого объятия Отца и Сына — Духа Святого. Тогда мы сможем продолжать всю свою жизнь то, что апостол Павел называает славным служением Духа. Быть служителями славы Святого Духа в народе Божием… Veni Creator Spiritus…
Вот и наступил вечер четверга, каждый четверг священник должен приходить в трепет, это момент его священнического рождения, а каждое воскресенье — его воскресение. Четверг, Тайная Вечеря Господа, для меня всегда такое счастье говорить о Тайне Евхаристии! В то же время ничего я не боюсь больше этого. Ничто так меня не пугает. Я дрожу, словно мне предстоит говорить о Евхаристии первый раз. Я не могу привыкнуть. Всегда так боишься что-то испортить. Это жизнь нашей жизни, сердце нашего сердца! В конце концов это единственный смысл нашей жизни, нашего священства.
Когда отец Гийу вернулся в свою родную деревню, затерянную где-то в Китае, где он не был двадцать пять лет… Наконец он получил визу. Ночью вся деревня вышла ему навстречу в тишине; его отвели к старенькой маме. В час ночи его просят отслужить мессу. Он начинает паниковать: “Меня за это посадят!” Его успокаивают: “Мы защитим тебя, у нас двадцать пять лет не было мессы!” “Но я ничего не принес, у меня нет ни чаши, ни миссала!” “Ничего, ничего! У нас все есть!” Они идут вглубь сада и отрывают сундук с чашей, патеной, миссалом… Он прождал в земле двадцать пять лет. Тогда он начал служить…Каждый день приходило все больше народу. Он крестил, венчал, исповедовал беспрерывно, день и ночь, на протяжении целого месяца. Эта деревня без священника — сколько тысяч, десятков тысяч христиан не имеют священников!
Катрин де Руэк пишет: “Я помню тот день, когда в Петрограде больше не был священников. В начале революции был такой беспорядок! Если замечали на улице священников, то сразу убивали. Монахов, протестантских пасторов. Оставался только один маленький католический приход. Те, кто знал об этом, приходили на мессу по ночам, месса была очень короткая, но все-таки… это была МЕССА! Какой бы короткой, какой бы подпольной она ни была. Однажды, сразу после консекрации, дверь открылась, показалось дуло, прозвучал выстрел. Священник упал замертво. Хостия упала на пол. Два солдата подошли, чтобы раздавить хостию, говоря нам: “И где же ваш Бог?” Ответ: “Под вашими каблуками…” Один старик сказал: “Господи, прости им…” Пристыженные солдаты вышли из церкви. Старик причастил нас кусочками хостии, вымыл освященной водой окровавленные ступени, мы похоронили священника. Больше не было никого, чтобы служить мессу, нткого, чтобы нас исповедовать, никого, чтобы причастить нас. Тот, кто пережил подобную трагедию, знает, что такое — быть без священника. Без священника. Я бы никогда не поверила, что придет день, когда на Западе будут закрывать приходы, продавать монастыри, семинарии из-за нехватки призваний.
Мы посвящены, чтобы посвящать. А мы иногда служим с такой легкостью, что мы делаем?.. Эта хостия, на которую вы будете смотреть, к которой будете прикасаться — это другая хостия, но то же самое Тело, Тело, раздавленное сапогами солдат в Петрограде, Тело, которое отец Гийу освящал в своей деревне, Тело, которое прямо в этот момент принимает инвалид где-то в Японии, другая хостия, но не другое Тело. Другая хостия, но не другое Тело, чем то, которым питался Игнатий Антиохийский на пути в Колизей, которому поклонялся отец Шарль де Фуко в своей пустыне прежде чем не пал на землю вместе с хостией, которое отец Дамиан держал в своих прокаженных руках на адском острове, ставшим раем благодаря тому самому Телу. И здесь я вижу, как нигде, что Евхаристия — это центр истории, это единственная связь между всеми поколениями, начиная с вечера того самого Четверга. Мир не найдет единства и общения вне Евхаристии. Все остальное — это движение в потемках. Когда вы в Лионском или другом соборе, так удивительно представить себе вереницу поколений, приходивших сюда, к этому же алтарю и принимали точно то же Тело. Это Тело разрывает время и пространство. (…) Небо и землю разделяет только вуаль, и я осмелюсь сказать, что это вуаль хостии. Хостия — это все небо на земле. Когда мы служим — а особенно я чувствую это, когда служу один в своей пустыне — мы с такой силой ощущаем это присутствие всего мира, всей Церкви, всех, кто предшествует нам в Царствии, всех тех, кто еще ждет своего входа в Царство. Христиане не уходили бы в спиритизм говорить с мертвыми, если бы они знали, что они пребывают в непосредственном и прямом контакте с теми, кого они любили на земле и кто предшествует им на небе. Когда я прикасаюсь к хостии, я прикасаюсь к небесному Иерусалиму вместе со всеми, кто идет передо мной. Это физическое отношение с теми, кто покинул меня в теле — я обретаю их внутри Тела Иисуса; когда я причастился, я пребываю в общении с ними, я могу говорить с ними. И мы можем возвратить в руки Божии тех, ктолишил себя жизни, вырвал свою жизнь из Его рук. Мы можем родить их к жизни, принося Тело Жизни. Поразительно — и самоубийц, и детей-жертв абортов — мы можем вернуть их к жизни, но кто из нас еще говорит об этом служении для тех, кто ждет своего входа в полноту славы? Бог дал Церкви такое единство, что смерть не разбивает его, после чьего-то ухода мы можем для него сделать столько же, и еще больше, чем на земле. Там, где мы были бессильны помешать человеку свести счеты с жизнью, мы можем открыть ему врата славы. Мать, согласившаяся на аборт, может сделать это для своего ребенка. Если бы мы проповедовали эту освобождающую истину! Для тех, кто несет этот груз, этот огромный груз. Я, священник, я здесь, как нищий, нищий, и я совершаю самую фантастическую революцию.Я превращаю что-то в Кого-то, немного материи в моих руках становится личностью; маленькое творение становится Творцом, отдаю ли я себе иногда в этом отчет? Не слишком, конечно, иначе я бы тотчас же умер от счастья. Но все-таки… Горе нам, горе, какое разочарование, если мы привыкаем, если это становится рутиной, это что-то отвратительное.
Рушатся все границы между небом и землей. Я держу в руках весь грядущий мир. Я возвращался из Канады, уже садился в самолет, когда один молодой человек сунул мне записку: “Отслужи мессу, чтобы Иисус пришел скорее!” Это была ночь с субботы на воскресенье… чтобы Иисус пришел скорее! Я отслужил мессу в самолете, в уголке, у меня был корпорал, чаша, хлеб, не было вина — катастрофа! К счастью, можно было купить его прямо на борту. Я понял — самая фантастическое событие зависит от такой простой вещи. Я забыл вино, и это могло помешать мне пригласить сюда Иисуса. Того же Иисуса, которого я увижу на небе, чей тембр голоса я услышу уже скоро.Иисуса, которому в этот миг все ангелы неба поклоняются! — не другого. Поразительно. Мое завтрашнее тело уже здесь.
В прошлом году я говорил о Евхаристии как об исцелении сексуальности, мне пришла новая мысль на эту тему: в конце концов вся тенденция генитального инстинкта — это выжить в другом человеке, чтобы и после смерти от нас что-то осталось, что-то от нашей плоти, от нашей крови, от нашего тела. И вот Иисус дает мне в руки мою собственную Жизнь. Я уже держу в руках вечную жизнь. Недавно я говорил молодежи о драменеобузданной сексуальности, когда человек сводится к вещи, предмету… И я сказал себе: “Но Евхаристия — это как раз то”. Сам Бог умаляется до состояния раненого человечества, в котором изгнана личность, сам Бог отдает себя мне под видом вещи, предмета. И я могу обращаться с ним, как с предметом. И Иисус не явится мне во славе, потому что и в этом Он уважает мою свободу. Как часто люди относятся к Нему, как к предмету, как они причащаются — отвернулся, повернулся, раз-раз, как таблетка, пилюля. Какое унижение славы! Осмелюсь сказать, Иисус захотел узнать даже бедность проституток… Когда человек превращен в предмет. Бог дошел до такого, чтобы вернуть мне понимание того, что такое человек. Я думаю, что смысл личности лучше всего виден в Евхаристическом поклонении, поэтому никогда нельзя разделять служение Евхаристической жертвы и Адорацию. Мы были заражены суждением, что адорация — это пережиток средневековья. Это бред. В прошлом году я говорил вам, насколько у восточных отцов сильно ощущение видения Иисуса, “посмотри на Того, Кого ты примешь”, и т.д. Созерцание, видеть, смотреть. Как важно, когда вы даете причастие, показать хостию, нужно, чтобы человек посмотрел ей прямо в глаза, прежде чем причаститься. Это непосредственный контакт личности с личностью. И вы должны дать почувствовать, когда даете причастие, что это совершенно личная встреча между таким-то таким-то и его Богом. Поэтому мне так нравится, что в восточных обрядах причастие дается поименно, называя имя этого единственного в мире человека. Пусть по тому, как вы причащаете, будет видно, что вы не просто раздаете его. Горе тем, кто раздает!
Присутствие… Я думаю, что в Адорации мы больше всего свидетельствуем о том, что Евхаристия — это цель в самой себе. ничто больше этого не показывает нам в пустыне, в которой мы находимся, что перед нами КТО-ТО. Ты не будешь часами сидеть перед голой стеной. Как Ты прекрасен, Господи! Как Ты прекрасен! Разве мы отдаем себе отчет в той атомной энергии, которая перед нами?
В Страсбурге я остановился у цыган. Я спал в бараке, надо мной спала пятилетняя девочка, а справа, в шкафу, был Иисус в Евхаристии. Я лежал между Иисусом и Иисусом. Родители этой девочки сказали, что когда они путешествуют ночью, малышка просыпается каждый раз, как они проезжают мимо храма, поднимается, говорит: “Иисус!” и засыпает — до следующего храма. Она чувствует реальное присутствие.
Важно видеть Лицо. (…) Я проповедовал о Туринской Плащанице и о Лице Иисуса в Евхаристии. Как я был потрясен, когда потом я поговорил с настоятелем общины отцов Святого Таинства, которые уже годами не поклонялись Святому Таинству! Однажды к ним пришла семья и попросила выставить Святые Дары. Настоятель, смущенный, выставил Святые Дары, и решил остаться на несколько минут. (Он рассказывал это все плача, плача…) Он смотрит… и видит Лицо, точно такое же, как на Туринской Плащанице. Он был потрясен. Я разговаривал с ним три месяца спустя. Я видел эту семью, их детей… (…)
Скажу еще о Лице Иисуса на Туринской Плащанице. Это было в Паре-ле-Моньяль. В конце молитвенной встречи один совершенно обезумевший человек, с бешеной силой — десять охранников не могли удержать его — начал хватать подставки для микрофонов и бросать их в людей. Началась паника. Люди начали читать Розарий. Он был в нескольких метрах от женщины в инвалидной коляске, и по видимости хотел убить ее. Он двигался медленно, потому что охранники пытались задержать его. Моя реакция была совсем глупой — на сцене стояла большая фотография Туринской Плащаницы, о ней я говорил в то утро. Я хотел отставить ее, и вместо этого я поднял ее на вытянутых руках. Я не видел, что происходит, только услышал, что все умолкло. После мне рассказали, как этот одержимый, увидев Плащаницу, упал, как мертвый, в одно мгновение. Один взгляд Иисуса победил сатану.
Поэтому так велика сила Евхаристии для освобождения, для экзорцизма. Когда отец Эмильяно Тардифф подходит с Иисусом в руках к одержимым, те начинают кричать: “Ты нас мучаешь, ты хуже фашиста!” Однажды был проведен эксперимент: взяли неосвященный хлеб, и это не произвело никакого действия. Демон узнает реальное Присутствие.
Я вспоминаю реколлекции, когда месса затянулась до полуночи. А потом мы повели Господа гулять, как Он любит. Мы носили Его по парку, танцевали вокруг Него, это было, как Адам и Ева в саду вместе с Богом. Господь любит гулять. Будем маленькими детьми. такими же наивными. Бог здесь. Он любит гулять. Значит, пойдем гулять вместе с Богом. Как я люблю на своей горе быть один с Господрм. Какая радость для меня вместе с Ним благословлять с вершины горы весь город! И я знаю, что это эффективно! Что это не какой-то ритуал! Мы должны быть ослеплены этой действенностью. Зачем же удивляться целительным свойствам Евхаристии?
В Оттаве, три месяца назад, на встрече, в которой участвовало 10 000 человек, мы выставили Святые Дары. Иисус гулял среди толпы, просто так. Когда Он ходил по рядам, парализованные вставали, слепые прозревали, глухие начинали слышать. Раздавался голос Эмильяно: “Во Имя Иисуса, встань и ходи, встань и ходи!” Там и сям вставали люди… Это было прекрасно, потому что спонтанно одна женщина, которая была до этого парализована, прошла по центральной аллее, поднялась на подиум и поцеловала Хостию в монстранции. Она знала источник своего исцеления. На следующий день Эмильяно провел опрос: “У кого были исцелены глаза, поднимите руку! У кого ноги, поднимите руку!” и т.д. Все части тела. Не было ни одной части тела, которая не была бы исцелена. Это было очень смешно. И я сказал себе: “Ну вот же! Это вся Церковь, Евхаристия исцеляет ее в каждом из ее членов”. Церковь воскресает через Евхаристию.
Какому члену Церкви не нужно исцеление? Сердцу! А сердце — это Христос, да, но Христос где? В Евхаристии. Евхаристия исцеляет всю Церковь, и видимые знаки Церкви — общины.
Как возможно, что наши уста, уста священников, пьют Кровь Бога и в то же время иногда говорят злое о своем собрате? Те же уста… Уста детей Божьих… Руки, которые принимают Тело Бога и закрываются от нищих, отказываются давать, тогда как принимают Того, Кто беднее всех… Наши общины разъединены, больны, и для них нет другого исцеления, как Евхаристия. В Теле, которое я держу в руках, сосредоточены все энергии Святого Духа, вся моя будущая и уже настоящая слава.
Я не могу понять, как люди могут принимать Тело Иисуса в Его максимальном смирении и нищете, когда их руки увешаны драгоценностями. Каждая драгоценность — это умерший от голода ребенок. Я видел, как люди приносят на патену свои драгоценности… Из любви. Евхаристия требует от нас бедности. Игнатий Антиохийский подчеркивает эту связь между Евхаристией и милосердием. Он говорт о еретиках: “Они не заботятся о вдовах, сиротах, узниках, голодных, жаждущих и… они не исповедуют, что Евхаристия — это плоть нашего Спасителя. Это один и тот же грех. (…)
Мы благословляем Господа за исцеления. Когда я вижу многочисленные исцеления, как, например, в Арсе, и все аплодируют тем, кто исцелился, я беру микрофон: “А теперь давайте похлопаем, через кого они были исцелены, а это все те, кто не исцелился”. Те, кто часто с улыбкой принимает исцеление братьев, а сам остается в страдании. Святое Таинство — это подарок больных Церкви, в латинской Церкви для них оставляли Святые Дары. Но отдаем ли мы им этот подарок? Есть ли у больных абсолютное первенство на наших службах, приглашаем ли мы их встать вокруг алтаря? Молимся ли над ними, просим ли детей молиться над ними?
Евхаристия разбивает бетонную стену прославлением. Прославление — это не благодарение Богу за все Его чудеса (это с большим или меньшим успехом делают все язычники), но только христианин может сказать: “Благославляю Тебя, Господи, за мое страдание, мою болезнь”. Отче, благодарю Тебя за Страдания Твоего Сына!
Одна женщина написала мне: “Я поняла, что моя роль — умолять и поклоняться. Неслучайно Он позволил, чтобы наши тела шевелились медленно. Это для того, чтобы Его Телу покланялись в Евхаристии. Я горжусь своимпризванием. Я бы хотела, чтобы все инвалиды поняли, как они важны, необходимы”.
Часто мы так мало поклоняемся Господу… Думаем ли мы о том, что тысячи инвалидов мечтают провести хотя бы минуту перед Дарохранительницей? Поклоняемся ли мы хоть иногда от их имени?
Еще одно письмо: “Пока на земле будет грех, страждущие тела будут напоминать миру, что Иисус живет в них. Неужели ты думаешь, что когда мы понимаем свою роль, нам еще хочется исцелиться? Отказать Ему в сотрудничестве в наших телах — святотатство”. Есть такие люди…
Я закончу словами о том, как важно хорошо служить. Это что-то самое важное. Сияние Евхаристии, ее плоды связаны с тем, как служится месса. Конечно, в Своем милосердии Господь сделал так, что эффективность Таинства не связана со святостью священника. Слава Богу, Он слишком любит нас. Но сияние Таинства связано со святостью. Были тысячи, тысячи священников, которые давали совершенно то же прощение во времена кюре из Арса, и однако только один был кюре из Арса.
Обретите ощущение красоты. Мы созданы для красоты. Парадоксально, что в цивилизации, ставшей аудио-визуальной, в литургии эти измерения часто совершенно стираются. Наши жесты становятся непонятными, тогда как жест — это слово нищего, ребенка, иностранца. Я помню, как в одной школе в Брюсселе, была месса на начало учебного года, обязательная для всех. Дети толкались, месса была скомкана, мне было полхо, плохо, плохо… Я еще был диаконом. Я умолял Иисуса сделать что-то, может быть это была последняя месса для этих ребят — и вот что у них останется. Священник попросил меня причастить их. Мне пришло в голову сделатьто, что теперь я делаю везде: я каждому задал несколько вопросов. Сначала — его имя. Потом я спрашивал: “Действительно ли ты веришь, что перед тобой сам Иисус, тот, кто создал тебя, дал тебе жизнь?” Маленький Символ Веры. Если он отвечал “нет”, я говорил: “Ты не готов, приди в другой раз, но это не пилюля”. Этотак поразило их, что с 6 до 11 вечера родители звонили друг другу и спрашивали, что случилось, так их дети были поражены. Я узнал об этом на следующий день. Такая маленькая вещь может коснуться сердца.
Один молодой человек написал мне после трехчасовой мессы: “С тобой мессы не бывают длинными!” Если это красиво, то уже не может быть слишком долгим, мы уже погружены в вечность Бога. Нужно время, чтобы вечность постепенно пропитала нас. Чтобы литургия стала небом на земле. Аминь.
