Павел Бембенек: «Это не наша музыка»

— Я родился 1 сентября 1972 года в городе Вадовице. Он достаточно хорошо известен благодаря тому, что там родился Иоанн-Павел II. Но там я не воспитывался. Я жил в маленьком городе под Краковом, а когда я был подростком, мы с родителями стали жить в самом Кракове.

— Нет, только мой дедушка играл на трубе в духовом оркестре. И кстати, от дедушки мне достался удивительный инструмент второй половины XIX века — поперечная флейта. Я пока не знаю, откуда взялся этот инструмент, но я расследую этот вопрос.

— Они всегда были католиками, но вера моих родителей, как и у большинства поляков, была скорее традицией. Мою веру и мой интерес к музыке пробудило то, что я в Кракове попал к доминиканцам. А всему виной Лаура, моя жена… Вообще-то сначала я больше был заинтересован Лаурой, чем музыкой.

— Это было в обувном магазине. Я был с другом, а Лаура — с сестрой. Мы не были знакомы. Но я подошёл к Лауре и сказал ей: «Я бы купил!» Лаура была студенткой и музыкантом, она играла на альте и была связана с краковской общиной доминиканских монахов, при которой существует известный католический хор. Вот благодаря ей я и попал к доминиканцам, и там начал петь. Сначала я хотел, чтобы она была со мной, и поэтому учился и пел ради неё. Когда тебе 16-17 лет, это очень просто. А потом уже появился интерес к самому пению.

— Нет. Но я вообще иначе понимаю слово «образование». Когда я попал к доминиканцам, в их кругу было много хороших музыкантов. И в какой-то момент я оказался вокалистом в ансамбле старинной музыки «Братство лютни». Я начинал своё образование рядом с людьми, которые были настоящими профессионалами — это, например, основатель ансамбля, лютнист Антоний Пильх. То, что мы делали, для меня было настоящей радостью. Мы пели при удивительных обстоятельствах и для очень интересных людей — для тех, кто творил историю Польши. Например, мы пели для известного политолога, советника президента США Збигнева Бжезинского. Правда, пообщаться с ним лично не удалось — мы играли для него и других гостей во время ужина.

Так что у меня не было теоретических занятий — с самого начала только практические. Подобным образом образование происходило в Средние века. И я очень рад, что всё сложилось именно так. Вот если бы родители послали меня в музыкальную школу, я бы музыкой заниматься не захотел.

— Помню. Это был псалом «Вкусите и увидите». Я тогда заслушивался Генри Пёрселлом — благодаря одному из доминиканцев, который подкидывал мне послушать английскую барочную музыку. Там был гимн O taste and see. Он меня настолько потряс, что я решил: это должно быть и на польском. И тогда я начал думать о том, как это написать.

Я сидел дома, в небольшой квартирке. У нас с Лаурой уже был один ребёнок. Я думал о псалме и читал его текст по-польски, чтобы вслушаться, как он звучит. А потом написал музыку и принёс её доминиканцам и сказал: «Посмотрите, может, вам понравится. Я тут что-то такое сочинил…» — Так всё началось. А потом они снова и снова приходили ко мне: «Напиши ещё, напиши ещё…»

— Можете не верить — но 63-й псалом «Боже, мой Бог» был написан человеком, который умер два раза. Меня не должно было быть здесь сегодня. Когда я уже начал писать и как-то осознал свою ценность, то стал меньше думать о людях, для которых это делаю, и больше — о себе. И оказалось, что я совершенно забыл о мире, очень сильно заработался. Отношения с окружающими тоже были не самые лучшие: я отдалялся от людей. Я впал в психологическое и физическое состояние, прекрасно подходящее для развития вируса. Это было воспаление мозга. Я был совершенно измучен. Решил прислушаться к себе и на неделю отправился к иезуитам под Жешув, на духовные упражнения Игнатия Лойолы. После двух дней реколлекций за мной приехал отец — я был в таком состоянии, что нужно было ехать в больницу, в Краков. В больнице я потерял сознание. А когда пришёл в себя — был уже в другом госпитале, в отделении неотложной помощи. В первом со мной не смогли управиться, и меня отвезли в другой — уже практически покойником. Но, как видите, я здесь.

Это было трудное время. Я неделю провёл в коме. После этого пара недель ушла на лежание на больничной койке, пришпиленным ко всем этим капельницам. Потом я начал вставать, заново учиться ходить. Я зависел от окружающих во всём, включая самые интимные вещи. Но когда я научился ходить и уже готов был выписаться, — последние анализы показали, что у меня сепсис.

Я запланировал семь дней реколлекций. А когда вышел из госпиталя, мама подсчитала: болезнь отняла у меня сорок дней. Как Великий Пост. В больнице шла борьба не столько за моё тело, сколько за мою душу. Вокруг этого было много всего интересного, мне пришлось бы неделю вам об этом рассказывать… Господь дал мне второй шанс.

И я очень благодарен тем, кто знал мою музыку и пел её в 2008 году, когда я умирал. Эти люди могли даже не знать меня. Но посмотрите, какова сила их молитвы. И я не в состоянии отблагодарить их за то, что они сделали, потому что мне попросту не хватает слов.

А псалом «Боже, мой Бог» был написан, когда я вышел из больницы. Я вернулся домой, сел за инструмент и начал писать. И когда ударил по клавишам — понял, что слышу какой-то шум: не было разных нот, не было оттенков звука. Это было очень непросто пережить.

Я тогда молился Господу: «Господи Боже, Ты лучше знаешь, что мне нужно. Ты дал мне музыку и знаешь, что я люблю её. Если Ты считаешь нужным — то возьми её. Но поскольку я ещё вижу — я всё-таки закончу писать этот псалом». И этот псалом был написан моими глазами, моим воображением — а не моим слухом.

— Изменились мои отношения с людьми. Они стали очень чистыми. И как только я пытаюсь злоупотребить этими отношениями — сразу отчётливо вижу это. Это не значит, что мне легче! Человеческая природа — она и есть природа.

Если говорить о физических вещах — у меня очень обострились чувства. Это тоже очень интересно. Видишь больше, чем хотел бы. Чувствительней всего, конечно, сделался слух, это бывает очень мучительно.

Похожий эффект был, когда я неделю пробыл в закрытом монастыре. Мы, живущие в миру, совершенно перестали видеть, что в нём происходит. Мы привыкли, что вокруг столько звуков, вкусов, картин. Это для нас нормально. И вот неделю я имел возможность жить с сёстрами без телевизора, телефона, всей этой суеты. Молитва – пение – работа: так выглядел день. Еды — очень мало… И когда человек после недели такой жизни выходит в мир — внезапно оказывается, что наши органы чувств просто бомбардируют информацией. Прекрасный опыт, рекомендую. Попробуйте неделю не пить ваш любимый сок — и потом почувствуете, насколько же он вкусный. И когда я вышел от сестёр, я задумался: а кто же сидит взаперти за решёткой? Они видят этот мир намного объективней, чем мы. У них больше дистанция. Всё это не значит, что они не радуются. — Совсем наоборот, их радость ещё больше.

— Поскольку я тогда попал в ансамбль старинной музыки, и мы занимались Средневековьем, Ренессансом и барокко, эти течения для меня — самые литургические виды музыки. В том числе потому, что они идеальны для вокала: такое хорошо петь. Вообще я никогда не планировал, как именно буду писать, в каком стиле.

Хотя благодаря контактам с сообществом современных польских композиторов, в том числе с людьми, имеющими мировое признание, я стараюсь развивать свой способ написания музыки и образ музыкального мышления. Но не собираюсь отходить от Ренессанса и барокко.

— Стараюсь этого не делать. Для меня в первую очередь важен текст, я анализирую именно его. И пишу так, чтобы музыка была связана с текстом. Мне просто важно, чтобы люди могли легко себя выражать через пение.

— Многоголосная красивая музыка не исключает участия людей. Можно так обработать уже существующие песнопения, чтобы это было просто, но в то же время красиво. Конечно, здесь нужен кантор, который выйдет, покажет, научит.

В западной Церкви образцом я считаю грегорианский хорал, но также я очень ценю православную музыку — она прекрасна, и с нее я тоже беру пример. По моему опыту, четырехголосная музыка, даже с оркестром, вполне позволяет прихожанам подпевать.

С другой стороны, в богослужении можно участвовать и через слушание. Поэтому что-то пишется и специально для хоров, которые исполняют более амбициозный репертуар. В литургии, к счастью, есть место для всех.

— Первый раз я встретился с песнопениями православного типа, когда произведения французского композитора Андре Гуза попали к краковским доминиканцам.

Но у западного и восточного христианства общие корни.

— Я помню русский язык с начальной школы. Это был первый язык, который я начал учить. Я очень его любил и даже участвовал в олимпиаде по русскому языку. Но когда в школе начался английский, я стал немножко забывать русский.

У меня нет проблем с отношениями наших стран. Я считаю, что музыка стоит над политическими и социальными отношениями, и она их исцеляет. Литургическая, сакральная — точно это делает. Не знаю, как с остальной музыкой. И мне очень радостно слышать свои произведения по-русски, потому что они прекрасно звучат.

Россия — это невероятно интересная страна с огромной историей. И очень важно говорить правду об отношениях России и Польши, потому что только это позволит дружить нашим странам. Мне повезло: мой отец воспитывал во мне широкий исторический кругозор, и я знал об этих отношениях, вернее, об их отсутствии. Это больное место, но мы можем сделать все, чтобы эти отношения восстановить.

И даже разделение православной и католической традиции для меня не проблема. Я считаю, что все эти традиции — сокровища, и они дополняют друг друга. Проблема всегда в отдельном человеке, который чаще всего думает о себе, а не о Боге.

— Да, были переводы на словацкий, румынский. Что-то переводили на французский, на английский. Ещё я знаю от одной сестры из ордена матери Терезы, что они услышали песню «Дух и огонь», написанную а слова св. Ефрема Сирина, очень ими почитаемого, и увезли ее с собой в Индию. Поэтому возможно, что есть и перевод на хинди. Я этот процесс не контролирую.

А вообще универсальный язык у католиков — латынь. Но и у польского, и у русского есть своя исключительность. Я совсем иначе чувствую слово, сказанное по-польски. К тому же, мы знаем, что Иисус разговаривал с нашими святыми по-польски — например, с той же Фаустиной Ковальской. Поэтому я не откажусь от польского.

— Ещё нет. Но сейчас краковским доминиканцам нужен хор для тридентской литургии. И в сентябре мы начинаем собирать ансамбль. Надеюсь, он не ограничится пением на Мессе, а будет заниматься разной сакральной музыкой.

— Нужно отделить сакральную музыку от литургической. Это две разные вещи. Литургическая музыка тесно связана с самой Мессой и присутствием Христа на ней. Некоторые из этих произведений я не стал бы исполнять на концерте.

А музыка сакральная рассказывает нам об этой Тайне — но она необязательно должна сопровождать мессу. Поэтому не только можно, но и нужно с ней идти к людям в этом мире, который забывает о сакральной Тайне. Это не наша музыка, это Его музыка. И наша задача тут — не мешать. Правда, это не удаётся с момента встречи Адама с Богом в раю…