“В одном из писем я написала: “Рак ваше здоровье?”. Это была ошибка — вместо “как” написала “рак”. Когда папа прочитал — очень рассердился”, — вспоминает Ядвига.
Коля был последний
Спрашиваю: “Как жилось по время блокады Ленинграда”? “Не жилось, а умиралось”, — она смотрит на меня спокойно, без улыбки. И начинает рассказывать.
— Еще осенью мы ездили на поля собирать листья, оставшиеся от капусты. Их — черные, квашенные, мы хранили в банках. Стояли в огромных очередях в магазинах, чтобы купить овощи. Ранее, в сентябре, мы достали фуражный корм для скота (жмых). Подсолнечный был хороший, а из льняных семян противный. Сначала мы не хотели его есть, а потом когда захотели, его уже не было. В конце концов, остались только с кусочком хлебы 125 грамм в день на человека. Это такая кромка была. Практически ничего. Люди умирали как мухи. В первую очередь мужчины, наверное, потому что им нужно было больше еды. Может потому что курили, пили и меняли свой хлеб на водку и папиросы. Уже осенью 1941 года тела лежали на улицах. Сначала их еще захоранивали, а потом они просто лежали в домах. Зима началась уже в ноябре, Ладога замерзла, морозы держались до весны. Гробов не было, кто мог тот, завернутое в простыню тело вез на кладбище. Но большинству сил не хватало, чтобы ходить, не говоря о том, чтобы хоронить. Человек идет по улице, споткнется, никто ему руки не подаст. В мгновение его снегом занесет. Однажды я должна была пойти в контору за какими-то бумагами, а уже не было электричества. Шла во тьме, по длинному коридору, и вдруг споткнулась. Поняла, что подо мной лежит мертвец.
— Испугались?
— Нет, совершенно. Смерть была таким обыкновенным делом, что мы стали к ней совершенно безразличны. Возвращаясь, помнила, что надо быть внимательнее, чтоб об труп не споткнуться. Люди привыкли, что в доме в каждой квартире лежит мертвец. В нашем коридоре жило шесть семей. Все умерли. Остался лишь Коля, мой ровесник, мы ходили в четвертый класс. Но и он потом умер.
Клей за папиросы
Мы жили — продолжает пани Ядвига — на Второй Советской, напротив Московского вокзала. Мама работала на швейной фабрике, делала свитера для армии. Вместе с сестрой они работали, так как на рабочие карточки получали, в два раза больше хлеба, но и деньги были нужны, чтобы этот хлеб выкупить. Отец после I мировой войны потерял ногу, принадлежал к инвалидному обществу и продавал папиросы в киоске. Собрал большой запас их в комоде. Умер 5 января 1942 года. После его смерти мама брала по две пачки папирос и с сестрой меняла их у военных на что-нибудь съестное. Иногда это был столярный клей, из него мы делали желе, и это была вполне сносная еда. А однажды мама принесла банку американских консервов.
Чтобы выкупить эти 125 грамм хлеба, надо было вставать очень рано. Ночью нельзя было ходить, так как был комендантский час и военные могли арестовать. Поэтому все прятались в воротах, рядом с магазином, чтобы утром встать первыми в очереди. Мама дома делила эти кусочки на три части, чтобы хватило на весь день. А мы смотрели на ее руки. Когда она клала перед нами этот хлеб, то каждому казалось, что его кусочек меньше, чем у брата или сестры. Вот смотрю, и мне кажется, что мой меньше и слезы льются из глаз. Бедная мама, она старалась делить справедливо, но всегда кто-нибудь плакал.
Поваренная книжка, как сказка
Когда папа был жив, он зарезал нашего кота. Это был всеобщий любимец. Он жил в нашей кухне и каждый ему что-нибудь давал поесть. Мама сварила его на буржуйке — это такая железная печурка с трубой, выходящей через окно на улицу. Мы в ней жгли разные щепки, а потом мебель, куски паркета, т.к. уже ничего не жалели. Благодаря этой печурке у нас всегда была горячая вода из Невы или из топленого снега. Когда мама возвращалась с работы, мы все собирались около нее, чтобы согреться. Она была такая маленькая, а нас много. Мы все время протягивали ладони, чтобы хоть немного взять тепла. Канализация не работала, а когда выбило стекла из окна, мы заслонили их покрывалами. Мы были так истощены, что не хватало сил встать подойти к столу. Целыми днями я и брат лежали в кроватях под перинами, так как не было сил ходить. Помню, как у брата началась цинга, у него были такие раны во рту, что не мог кусочка хлеба съесть. Начала вместе с ним тогда учить на память стихи Пушкина. Один нам, о полях, понравился. Также брала довоенную поваренную книгу. Читала, сколько надо взять яиц, сколько масла, сколько Бог знает чего, и чувствовала, что будто бы поела… Мой брат слушал это как будто сказку. Никогда так не было приятно читать.
Две шпроты на Вигилию
Перед Новым годом 1942 мы, дети, получили приглашение в школу на елку, так как город желал что-то для нас сделать. В большом зале поставили елку и хотели нас собрать вокруг нее. Но никто не хотел, все ждали, когда будет угощение. В конце концов, нас пригласили, уже и не помню, что там было в тарелках. Но запомнила, что один мальчик потерял свой талон и так плакал, что его не пустили в эту столовую. Не знаю, получил ли он что-нибудь, потому что когда мы уходили, он еще рыдал. Сколько ему было? 10, 12 лет? Для него превеликим счастьем было что-нибудь съесть.
— Как Вы сегодня смотрите на хлеб?
Совершенно спокойно, лежит, и я его не ем — сыта. Но помню Рождество 1941 года, когда отец обязательно хотел нам купить елку, но не смог достать. В свою очередь нам запомнилось, что мама сохранила по кусочку хлеба и такую низенькую банку шпрот. Каждый из нас получил по две шпроты на хлеб, и это был сюрприз, такая радость как никогда. Пока моя сестра Вероника была жива, всегда на Вигилию у нас были шпроты на столе, как воспоминание о том Рождестве.
Завещание отца
— Во время блокады Вы думали о Боге?
Когда лежали в кровати, и не было сил даже руку поднять, то человек ни о чем не думает. Помню только, когда отец умирал, то мама нас разбудила посреди ночи: “Идите, папочка умирает”. Мы подошли к его кровати совершенно замерзшие, а он попросил икону Ченстоховской Богоматери и сказал: “Я вас благословляю во имя Отца и Сына, и Святого Духа”. Это были его последние слова. Хоть он еще не умер, мама разрешила нам идти в кровати, мы быстро побежали, чтобы спрятаться под перины. Ведь голодный человек быстрее замерзает, чем сытый. Утром нас разбудил мамин плач. Кричала, что пусть сейчас уже все умрут — и она, и мы. Потому что для нее, после смерти отца, жизнь была окончена, осталась одна с тремя детьми. Я тогда думала, что если мама такая справедливая, то почему хочет, чтобы все погибло? Не знала, что такое отчаяние. И успокаивала себя, что если мама умрет, то есть еще у нас Матерь Божия, та которой нас благословил отец.
В августе 1944 года, по распоряжению городского руководства, Ядвига с мамой и семьей в товарных вагонах уехала в Сибирь. В ужасных условиях прожили там 4,5 года. В Ленинград вернулись тоже в товарном вагоне. Долгие годы Ядвига вела активную церковную жизнь. Была в инициативной группе первого на территории России общества “Полония”. В конце 80-х в церкви Лурдской Богоматери, как катехизатор, впервые после нескольких десятилетий, готовила детей к Первому причастию. Сейчас она связана с церковью св. Екатерины на Невском проспекте. Здесь венчались ее родители, здесь она была крещена. Один из местных священников, о. Людвиг, обычно говорил, что без пани Ядвиги, как без рук. До сего дня пани Ядвига дежурит в храме, продает книжки и показывает отреставрированную крипту, где был похоронен король Станислав Август Понятовский. Это ее любимый владыка, хотя, как подчеркивает, жизнь у него была очень трагическая. Как у большинства поляков, которых судьба забросила в Санкт-Петербург.
Барбара Грушка-Зых
“Gazeta Petersburgska” (№ 2 (102), 2008/9)
Фото: Евгений Мартынович
