Больше ста лет Русь находилась под пятой монголо-татар. Их власть была подобна суровой зиме, дни коротки и однообразны, ночи долги и темны. В те трудные времена христианская вера сохранялась, но все больше терялось в ней горение. И жаждал дух новой весны, стремился к возрождению. XIV век приносит новые надежды. Начинается возрождение Русского государства и вместе с этими подъем монашества, приходит новое понимание служения Богу. И приходит оно из Византии, духовной матери Руси. Там в это время начинает активно развиваться движение исихастов.
Нельзя сказать, что в этом учении было что-то принципиально новое для Церкви. Мы не знаем, кто был первым исихастом и когда это течение появилось. Само слово «исихия» переводиться с греческого как «молчание» или «тишина». Первоначально исихастами называли отшельников, монахов, посвятивших себя созерцательной жизни. «Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного», — так молились они неустанно, день и ночь, стремясь к тому, чтобы само имя Спасителя запечатлелось в сердце, преобразив его, и позволило молящемуся познать истинное блаженство соединения с Богом.
К XIV веку такой образ молитвы был известен не только в монашеской среде, но и распространился среди мирян. Появляются трактаты, дающие практические указания для достижения постоянной молитвы. Наиболее известный метод, практикуемый многими до сих пор, молитва, совпадающая с ритмом вдохов и выдохов и постепенно становящаяся постоянной.
Но на практике прожить весь день вместе с Богом оказывается слишком тяжело, особенно для мирян. Наверное, в XIV веке жизнь была не такой суетной, как сейчас, но и в ней хватало своих трудностей. И среди них люди искали Бога. Они, подобно евангельским рыбакам, слышали слова Учителя «Следуй за Мной» и искали различные пути никогда не покидать своего Господа. Одним из этих путей и была исихасткая молитва. Сначала по четкам один раз в день… И постепенно, шаг за шагом, человеческая душа как бы пропитывается молитвой. Имя Божие произносят не только уста, но и все человеческое существо преображается силой благодати, становясь истинным храмом Святого Духа, Который молится в нас «дыхание неизреченным» (Рим 8,26).
Богословское обоснование исихазма дал святой Григорий Палама. В начале XIV века в Византии развязалась полемика с известным тогда богословом Варлаамом Калабрийцем, опубликовавшим около 20 коротких трактатов, в которых доказывалась невозможность познания Бога. Палама выразил несогласие с этой позицией. Святой Григорий опирался на многовековой опыт афонских исихастов, опыт непосредственного богообщения. В этих спорах принимала участие вся греческая церковь. Было даже собрано несколько поместных соборов, подтверждающих учение Паламы.
Одним из важнейших аспектов этого учения был особый взгляд на Фаворский свет, осиявший апостолов в день Преображения. Многие считали этот свет обычным физическим явлением или же символом, не имеющим значения, некоторые даже говорили о том, что всякие учения о необычности Фаворского света вредны для душ. Ведь человеческому разуму очень тяжело принять и осознать чудо преображения. Тем не менее, после долгих споров исихасты доказали православность этого учения.
Отношение исихастов к иконам также основывается на учении о Фаворском свете. В догмате об иконопочитании признано, что художник может перевести на язык форм, красок и линий результат божественного действия в человеке; в учении же о Фаворском свете говориться о том, что божественное действие, преобразующее человека, есть нетварный и нетленный свет, некогда виденный Христовыми учениками. А сейчас он становиться видимым и ощутимым в человеке, который позволяет Богу действовать в своем сердце. Таким образом, учение о Фаворском свете сливается с учением церкви об иконах.
Иконописцем, принёсшим на Русь исихасткий взгляд на иконы, стал Феофан Грек. Он – один из немногих средневековых мастеров, о котором сохранились документальные свидетельства. Летопись сообщает, что он действительно был греком по происхождению и, приехав на Русь, он работал сначала в Новгороде, а потом в Москве. В Новгород Феофан приехал уже сложившимся живописцем, автором многих росписей в греческих городах, даже в самой столице Византийской империи, Константинополе. Это был период его творческого расцвета. Оказавшись в совершенно новой обстановке, он, должно быть, почувствовал себя намного свободнее, чем под присмотром греческого духовенства, строго соблюдавшего старые традиции. И поэтому довольно естественно, что именно на Руси развернулось во всю ширь его дарование.
Его иконописная манера позволяла передать духовную жизнь в обликах святых. В них почти нет внешнего движения, но через, казалось бы, статичные фигуры проступает подлинная страсть, сложные оттенки чувства и мысли. Эта особая присущая только Феофану стилистика хорошо видна в его новгородских фресках в церкви на Ильине улице. Здесь сохранилась только десятая часть живописи. В куполе фигура Христа Пантократора, или по-русски Вседержителя. Изображение опоясывает надпись, слова 101-го псалма: «С небес презрел Господь на землю, чтобы услышать стон узников, разрешить сынов смерти, дабы возвещали на Сионе имя Господне» (Пс 101, 20-22). Существует предположение, что выбор именно этих слов был навеян трагическими событиями в Торжке. В это время Торжок принадлежал Новгороду, но на него предъявлял свои права и тверской князь, который захватил город и сжег соборную церковь Преображения и находившихся в ней новгородцев. Вероятно, среди погибших были и жители Ильиной улицы, родственники которых и подсказали эту надпись.
Так или иначе Церковь всегда связывала эти слова с днем Страшного Суда. Поскольку изображение Пантократора в куполе являет Господа, грядущего чтобы судить живых и мертвых, фреска и надпись образуют единое целое. В этом изображении нет четких линий, нет ничего, что делало бы похожим этот образ на человеческое тело: отрывистые линии, исчезающие блики… Конечно, это – не живопись импрессионистов. Все здесь соответствует духу времени. Но еще больше соответствует духу исихасткого мистицизма. Сквозь слабую человеческую плоть прорываются лучи света. Это – тот самый свет, о котором говорили исихасты, свет преображения. В этом образе он выступает в ипостаси огня. Того самого, о котором апостол Павел говорил, что им «мир судиться, этот огонь сжигает всякую неправду, разделяя творение на свет и тьму, небесное и земное… Огонь – это меч, пронзающий плоть мира» (Евр 4,12)
Вообще все фрески церкви на Ильине улице кажутся, словно опаленными пожаром. Одно время даже считали, что в церкви действительно был пожар, обесцветивший живопись, но ни археологи, ни реставраторы не обнаружили следов огня. Феофан сознательно избрал красно-коричневую палитру, пронизываемую белыми штрихами, словно огонь вырывается из недр земли. Так и в день Суда сквозь человеческую оболочку каждого проступит его истинный облик. Перед лицом Бога мы все обретем истинные лица. И сейчас еще есть возможность изменить приговор – призывает художник к обращению. Хотя в этом призыве еще нет любви, здесь скорее страх должен привести к Богу.
Другие хорошо сохранившиеся фрески Спаса находятся в Троицком пределе, маленьком помещении над хорами. Центральное место здесь занимает изображение Троицы.
Существует два иконографических типа «Троицы». «Троица ветхозаветная» — это изображение явления Аврааму трех странников. И «Троица новозаветная», или «Отечество». Здесь бывает два типа изображений. Бог-Отец с Младенцем-Христом на коленях и Святым Духом в виде голубя. И второй вариант, Бог-Отец и Христос в зрелых годах восседают на троне, а между Ними Святой Дух в виде голубя.
Феофан избирает первый вариант, т.е. изображение явления Аврааму трех странников, или, как еще называли эту сцену, «гостеприимство Авраама». Из трех обязательных атрибутов этой композиции – дерево, скалы и дома – Феофан выбрал только изображение Мамврийского дуба.
Книга Бытия повествует, что явился Господь Аврааму «у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного. Он возвел очи свои, и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал на встречу им от входа в шатер, и поклонился до земли», и просил их посетить его дом (Быт 18,1-3). Существует два объяснения, кем были гости праотца. Возможно, один из странников был Бог, а с Ним – два ангела. А может быть, три странника воплощали три Лица Святой Троицы. В зависимости от этого можно совершенно по-разному изобразить происходящее. Можно выделить одного из ангелов, как это делает Феофан, а можно изобразить всех ангелов одинаково, как это сделает Рублев.
Итак, у Феофана фигура среднего ангела больше, чем две другие. Крылья ангела, подобно аркам, охватывают всю группу. Конечно, такая композиция связана с необходимостью вписаться в неудобную плоскость стены. Но, с другой стороны, после Страшного Суда основного храма это не кажется такой уж случайностью. Для Феофана еще не существует понятие Бога как Любви. Его Бог страшен. Феофан как бы восклицает подобно пророку Исайе: «горе мне! погиб я! Ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа с нечистыми устами, — и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа» (Ис 6,5). Чтобы приблизиться к такому Богу нужно подняться на вершину святости, отряхнув со своих ног всякую земную мысль, оставить у подножия все мирское и суетное. Может быть именно поэтому по стенам этого предела изображены столпники и пустынники, т.е. именно те, кто все оставил, чтобы познать Бога.
Этот Бог приходит к Аврааму, но не для того, чтобы принести в его дом радостную мысль о рождении сына, а чтобы испытать Своего слугу, а потом покарать нечестивцев. Многие богословыговорят, что Ветхий Завет еще не знает понятия любви. Конечно, древние тоже называли Бога Отцом, как и мы. Но для них Отец – это только хозяин дома, господин. Они обращаются к Они обращаются к Нему, как рабы к хозяину. И только Иисус приносит в мир истинное понимание отношения Бога к людям. Он обращается к Богу, называя Его «авва, папа», как ребенок с полным доверием и любовью. И учеников Своих учит быть детьми перед Богом.
Раскрываясь в Новом Завете как Святая Троица, Бог в Своей божественной жизни открывает нам тайну любви. И если мы живем этой любовью, то день Суда, день Господень, перестает быть днем гнева, но становиться днем встречи, днем радости. И эта любовь преображает мир, всю жизнь. И уже по-другому звучат слова Исайи: «услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? И кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня. Я пойду и возвещу народу, что огрубело сердце его, уши с трудом слышат, очи сомкнуты, но близок Господь, могущий исцелить его» (Ис 6: 8,10) Я возвещу о Любви, отдавшей себя на крестную смерть, чтобы всякий верующий в нее не погиб, но имел жизнь вечную.
Этого еще нет у Феофана. Его Бог властвует сильной рукой. Он недосягаем на престоле Своей святости. Только не многие, удалившиеся в пустыню, путем самоуничижения смогут прикоснуться к Нему, проникнуться Его светом, иметь часть в Его Царстве. Феофан изображает святых мужей на стенах Троицкого предела. И что интересно, все они слепы. Им не нужны глаза, чтобы видеть мир. Они все устремлены «туда», они созерцают только Божественный свет и становятся частью этого света.
«Вы – свет миру, — говорит Господь, — так да светит свет ваш перед людьми». Отшельники удалились от мира и своим примером доказали, что можно достичь преображения, можно прикоснуться к Богу. И они всех призывают на этот путь к свету. Но у этих слов Спасителя есть продолжение: «чтобы видели люди ваши добрые дела и прославили Отца вашего Небесного» (Мф 5,14-16). Немногим удавалось увидеть те добрые дела, которые совершали отшельники. Как и для Феофана это было лишь призывом к личному спасению, но еще не к общественной активности и проповеди.
Анна Гольдина
