В доме холодно, пусто и сыро.
Дождь и ветер стучат о порог.
Возвращение Блудного Сына
Пишет Рембрандт. Кончается срок.
Сын стоит на коленях, калека,
Изможденных не чувствуя ног,
Голова — как у бритого зека, —
Ты откуда вернулся, сынок?
Затерялись дороги во мраке.
За спиною не видно ни зги.
Что оставил ты сзади — бараки?
Непролазные дебри тайги?
Кто глаза твои сделал пустыми, —
Развратители или война?
Или зной Галилейской пустыни
Все лицо твое сжег дочерна?
Не слышны приглушенные звуки.
На холсте и в округе темно, —
Лишь отца освещенные руки
Да лица световое пятно.
Не вернуться. Живем по-другому.
Не округла, как прежде, Земля.
Разрушение отчего дома —
Как сожжение корабля.
Запустение, тьма, паутина,
Шорох капель и чаячий крик,
И предсмертную пишет картину
Одинокий и скорбный старик.
Таково впечатление от картины Рембрандта Александра Городницкого. Одинокий и скорбный старик полон сострадания и желания принять своего ребенка, в каком бы запущенном состоянии тот не пришел.
Самое удивительное в этой картине – это свет. Ни один зритель не может не заметить его. Где его источник? Сначала трудно это понять, а потом замечаешь, как непонятное, неподдающееся законам физики свечение исходит от рук и лица старика. В нем источник света, не яркий, не бьющий в глаза. Золотистый и спокойный он окутывает младшего сына и отражается на лицах других персонажей. С самого начала своего творчества Рембрандт задумывался о создании такого света, передающего состояние человеческой души, умиротворенность и покой. Он искал его в себе, в жене Саские, в своем сыне, но окончательно нашел только в отце в «Блудном сыне».
Приходилось ли ему когда-нибудь встречать в жизни человека, исполненного такого света? Пожалуй, да. Им был пастор Ян Корнелис Сильвиус. Рембрандт познакомился с ним благодаря Саские. Он застал Сильвиуса в его жилище при больнице, сидящим в потемках и сложившим руки на Библии. Когда художник вошел, пастор сидел неподвижно, и Рембрандт уж было решил, что тот так погружен в размышление, что даже не заметил гостя. На самом деле, Ян Корнелис все слышал, но он был слеп и поэтому его реакции несколько отличались от привычного для молодого художника поведения. Этому человеку было почти семьдесят. Одетый во все черное, в черной шапочке на редких седых волосах, всегда с опущенными глазами и руками, касающимися Священного Писания, он являл собой образ внутреннего покоя и просветленной веры. Мы назвали бы его святым, но, как известно, протестанты отказались от подобных определений. Слабость и старость не мешали ему исполнять свои обязанности: проводить богослужения, наставлять больных, утешать умирающих. Все это он делал с радостью и действительно приносил мир тем, с кем общался. Он с улыбкой толковал самые сложные вопросы морали, легко объяснял нормы веры. Возможно, ему нужно было ослепнуть, чтобы разглядеть Свет, который заполнил его до краев и изливался на всех, с кем он соприкасался. Ему не нужно было заглядывать в глаза человека, чтобы понять его печаль. Его сердце было открыто для каждого.
Вполне вероятно, что именно о нем через много лет вспомнит Рембрандт, создавая своего «Блудного сына». Его отец тоже будет слеп, но ему не нужно зрение, чтобы разглядеть боль и страдания своего ребенка. В нем будет столько любви, что ее хватит на всех: и на тех, кто изображен на картине, и на тех, кто находиться за ее пределами. Говорят, что у отца не было прототипов. Да, внешне пастор Сильвиус и персонаж полотна непохожи, но тот Свет, который наполняет их, имеет один и тот же источник.
Слепой старец появляется в творчестве Рембрандта уже не в первый раз. Стоит вспомнить «Симеона во храме». Уставший от жизни старик держит в руках маленький сверток. Ему уже не суждено увидеть, какого цвета глазки у Младенца, но, прижимая Его к себе, он может почувствовать каждое Его движение. «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение Твое» (Лк 2,29-30), — говорит Симеон. Глаза его тела уже не могут увидеть ничего. Зато глаза его сердца все еще полны жизни. Они наполняются светом, исходящим от Малыша. И старое сердце согревается от соприкосновения с новой жизнью.
Тема старика и ребенка отчасти повторяется в «Блудном сыне», но уже несколько иначе. Усталый, выплакавший все глаза, отец прижимает своего вновь обретенного сына. Возможно, Рембрандт думал и о своей судьбе. Он похоронил практически всех, кого любил. Маленькие дети, Саския, любимая мать, Хендрикье и, наконец, двадцатишестилетний Титус. Прелестный мальчик, украсивший множество его картин и офортов. Умный и жизнерадостный. Он умер от той же странной болезни, что и его мачеха Хендрикье, а вместе с ним умерла и память о юности, о былых мечтания и былой славе, память о счастливых днях семейной жизни. Титус едва успел жениться. За его гробом шла беременная жена и опустошенный отец. О чем думал художник, вернувшись в опустевший дом? Был ли он для Титуса хорошим отцом? Готов ли он был его поддерживать, как некогда его самого поддерживали родители? Успел ли он сказать, как любит его или все больше занимался живописью и торговлей? Ему, наверняка, хотелось прижать своего милого сыночка к себе, вновь увидеть его улыбку. Титус был еще так молод, почему ушел из жизни он, а не никому ненужный старик?
Рембрандт не оставил дневниковых записей. За него говорит картина. Ослепшие от горя глаза, которые уже не могут и не хотят видеть прекрасное, которые уже не радуют мельницы, на которые открывается вид с крепостного вала и которые так похожи на мельницы из детства художника. Но все еще твердая рука мастера, взор которого теперь обращен в самую глубину его сердца. За его спиной дом, полный воспоминаний. Вот из-за обвитой плющом арки выглядывает какой-то мальчик. Может быть, это любимый Титус? А, может быть, просто ребенок, напоминающий евангельские слова о том, что нужно стать, как дети.
Дети легко переживают потери. Дети умеют плакать и просить о помощи. Дети умеют видеть в очертаниях облаков загадочных существ. Все это утеряно Рембрандтом безвозвратно, но он помнит слова Спасителя, не зря же в голладских школах того времени Писание начинали учить с четырех лет, «если не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» (Мф 18,3). Как ему умалиться, когда кажется, что он и так дошел до самого дна? Одинокий художник снова хотел бы ощутить чью-то любовь, почувствовать крепость и нежность родительских объятий. Он, исстрадавшийся отец, сам отчаянно ищет отчий дом, где его примут и обогреют.
На самом дальнем плане картины, теряющемся за слоем музейного лака, есть и еще одно изображение. Это – женская фигура, выходящая из дома. Кто это? Мать художника? Любимая Саския? Опора его старости Хендрике? Разглядеть и угадать это невозможно. Эта фигура словно говорит о том, что там, где Любовь принимает всех в свои объятия его любят и ждут. В дом Отца Небесного нельзя взять ни золото, ни славу, зато можно захватить любовь и привязанность к свои близким. И вот теперь все они стоят на пороге и ждут сына, мужа и отца, чтобы тоже заключить его в объятия.
С другой стороны, обилие, пусть и едва различимых, фигур на заднем плане отсылает нас к другому евангельскому тексту. «В доме Отца Моего обителей много» (Ин 14,2), — говорит Господь. Здесь всем найдется место: и трудолюбивому старшему сыну, и мечтательному младшему, и хохотушке Саские, и хлопотушке Хендрикье, и гордому художнику, и одинокому старику. Здесь с любовью и радостью встретят каждого, и каждому выйдут на встречу.
Красный плащ, словно крылья птицы, окутывает блудного сына, стоящего на коленях у порога. Здесь еще одна аллюзия к Евангелию: «Иерусалим, Иерусалим… сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели» (Мф 23,37). Для этой Птицы каждой птенец одинаково важен. Она не похожа на мамашу–утку из сказки Андерсена, готовую выгнать своего ребенка на верную гибель, потому что цыпленок «лицом» не вышел. Для этой Птицы прекрасен каждый птенец, будь то страусенок или колибри. Она готова спрятать его в своем гнезде, под сень своих крыл от любой непогоды…
Эти размышления подводят нас к еще одной теме, которую нельзя обойти стороной. От внимательного взгляда не укроется, что руки у отца разные: одна – нежная женская, другая – крепкая мужская.
Что касается мужской руки, то она может принадлежать и самому Рембрандту, и любому из его персонажей. Эта рука поддерживает, выражает мужскую солидарность и уважение. Правая же рука, женская, ласкает и ободряет. Многие исследователи говорят, что она «пришла» из картины «Еврейская невеста».
На самом деле название не соответствует содержанию полотна. Перед нами супружеская пара и есть вероятность, что женщина беременна. Тем не менее, историки обнаружили в архивах некую пару из еврейской общины Амстердама, Мигуэле де Барриосе и Абигаль де Пина, которые сочетались браком в год написания картины и вполне могли заказать ее художнику. Есть предположение и о том, что здесь изображены Титус и его жена Магдалена. Скорее всего, художник писал их по отдельности. Сначала сына с лупой в руках, а потом его супругу с гвоздикой.
Современные исследователи не склонны принимать ни одну из этих версий. Они говорят о том, что на самом деле это – картина на библейский сюжет, о любви Исаака и Ребекки или Иуды и Фамари. Впрочем, для нас не столь важно, была ли эта работа заказной или плодом фантазии художника. Это полотно о согласии между мужчиной и женщиной, о нежной любви и доверии.
Рембрандт писал предательство и разрыв супружеских отношений. Образы страдающих женщин проходили у него перед глазами: Саския, умирающая от истощения после рождения нескольких умерших еще в младенчестве детей; Хендрикье, получившая от своих собратьев по вере клеймо проститутки. Он создает полотна и офроты об упорстве мужчин и женщин, защищающих свои отношения, рождающих детей, об их жизни вдвоем, полной трудностей, опасностей и смертей. Художник, сам переживший несчастный конец трех брачных союзов, пишет Магдалену в объятиях Титуса и тем самым прославляет супружескую любовь.
Рука Магдалены появляется в «Блудном сыне», нежная и ласковая, она напоминает о словах пророка Исайи: «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя. Вот, Я начертал тебя на дланях Моих» (Ис 49,15-16). Теперь Бог предстает перед нами как любящая мать. У нее нет любимчиков. Для нее ценен каждый. Она любит их одинаково сильно, но каждого по-своему.
Бог, любящий родитель, двери Его дома открыты для всех. Он ищет своих детей, как птица птенцов. Он надеется и верит в них, как любящая мать. Но Он никого не заставляет приходить к Себе силой, как мудрый отец. В Нем сочетаются любовь и уважение, строгость и милосердие. Принимая ребенка в Свои объятия, Бог предлагает ему встать на путь взросления. Это не значит перестать чувствовать себя маленьким и любимым. Это значит открыть свое сердце на встречу другим людям, увидеть их боль, проявить к ним сострадание. Это значит новыми глазами посмотреть на своих собственных детей, увидеть в них самостоятельные личности и помочь этим личностям развиться.
Так трудно просто любить! Не ставить условий и планок! Так трудно принимать недостатки другого человека! Но если не покидать дома Отца, если не сбрасывать с плеча Его руку, то твердую, поддерживающую, то нежную, утешающую, путь к совершенству становиться возможен и не столь тягостен.
Анна Гольдина
Иллюстрации: 1,3-6. http://rembr.ru
2. http://img-fotki.yandex.ru/get/3213/fchstudents.c4/0_20f81_27ac5528_XL
