Граф Франциск Матвеевич Санти

Артисты и авантюристы – то порознь, то в одном лице, то с нетерпением званые, то непрошеные – итальянцы путешествовали по Европе, движимые множеством личных резонов, сквозь которые время от времени отчетливо просвечивало историческое предназначение. Один из тысяч этих непосед, молодой граф Франческо Санти, оставил родную Алессандрию не потому, что она была тесна ему, а потому, что ему были тесны любые рубежи. Он чувствовал себя преемником великих поколений, наследником громадных культурных сокровищ. Его вкусы и амбиции могли быть утолены только движением.

Потомок воинов и придворных, граф хотел воздать им должное средствами «благородных наук» – истории, генеалогии и геральдики. Франция, прославившаяся специалистами и превосходными публикациями на эти темы, стала первой целью Санти: он отправился учиться в Париж, где на юношеские фантазии и впечатления наложилась четкая логика французских гербоведческих трактатов.

В 1710-х годах Санти удалось найти занятие, соответствующее пристрастиям: он поступил на придворную службу в одном из немецких княжеств – ландграфстве Гессен-Гомбургском. Позднее рассказывали, что Санти был замешан в происпанском заговоре князя Челламаре и оказался в Гомбурге потому, что уносил ноги из Франции. Вряд ли эти сведения точны: не сходятся обстоятельства и даты.

Немецкому государю Санти мог быть полезен познаниями в области церемоний и вкусом к вопросам протокола, но едва ли смог найти достойное применение своим геральдическим познаниям и дару рисовальщика. Ему не пришлось участвовать в геральдическом оформлении Гомбургского замка, который незадолго до приезда Санти был отстроен ландграфом Фридрихом II с барочной пышностью. Над главной аркой до сих пор видно изваяние монарха-строителя, на горячем коне скачущего сквозь лес лепных гербовых знамен. Впрочем, расположение гербов на знаменах трудно назвать безупречным, и можно лишь гадать, что думал об этом, ходя под аркой, парижский выученик.

Фридрих II, принц Гомбургский, чей образ причудливо переосмыслил Клейст в одноименной пьесе, не был романтическим мечтателем и визионером – на поле боя «среброногий ландграф» (заслуживший прозвище своим протезом) оказывался победоносным генералом, а дома – рачительным правителем; он с охотой приглашал в свои владения иностранцев, хотя и отдавал предпочтение французам-гугенотам. При его сыне, Фридрихе III, дух гостеприимства сохранился; Санти дослужился до должности обер-гофмаршала и до чина тайного советника.

Но Гомбург был для пьемонтца не итогом, а началом поиска. И тут сыграла свою роль вербовка западных специалистов, которую вел Пётр I. В надежде найти себе применение, сообразное мечтам, Санти взял отпуск и с рекомендательным письмом от Фридриха III явился в Амстердам, куда в 1717 году русский царь прибыл с дипломатической миссией. Именно из этой поездки Пётр привез анатомическую коллекцию Рюйша, из которой выросла Кунсткамера. Ученый геральдист, по-видимому, тоже показался Петру любопытным курьезом. Санти получил заверения в том, что его ремесло интересно государю, и вернулся в Гомбург, строя титанические планы по обустройству гербов в огромной восточной державе.

Фридрих III, не отказавший Санти в рекомендательном письме, при этом отнюдь не спешил от него избавиться и даже предоставил ему почетную синекуру. Когда в лютеранском аббатстве Герфорда открылась вакансия старосты соборных гебдомадариев (то есть несущих недельные дежурства пасторов), ландграф обратился к княгине-аббатисе Шарлотте Курляндской – благо она приходилась ему тёткой; и громкое звание, вкупе с причитающимся доходом, было пожаловано графу «фон Занти», невзирая на его католическое исповедание. Однако этот знак внимания не изменил планов пьемонтца. Конечно, собраться на край света было непросто, и в течение некоторого времени Санти ещё подвизался при испанском дворе. Но желание попробовать себя в России победило, и в конце концов граф прибыл в Москву.

Там его отнюдь не ждали. Петр вовсе не был равнодушен к геральдике, но обычно консультировался с любителями из числа приближенных. Так что Санти два года жил «на собственном иждивении», проедая накопленное в Гомбурге состояние и изо всех сил пользовался своим природным обаянием, чтобы завести какие-нибудь полезные знакомства и, возможно, через новых друзей напомнить о себе царю. В конце концов тактика графа оправдала себя: его свели с самим генерал-фельдцейхмейстером графом Яковом Брюсом. Будучи ценителем геральдики и даже имея опыт подготовки гербов к высочайшему пожалованию, Брюс все же не мог уделять этим материям достаточного внимания – слишком много сил отнимали государственные дела, попечение об артиллерии и естественнонаучные интересы. Поэтому, найдя специалиста, Брюс был рад передать ему хлопоты с гербами.

А хлопот должно было стать больше прежнего: совсем недавно была учреждена должность герольдмейстера. Его главные обязанности сводились к надзору за дворянской службой, но предполагалось и наведение порядка в родовых гербах. Разумеется, чиновник не справился бы с этим без помощи специалиста; но и Брюсу, и другому придворному геральдисту-любителю, Петру Толстому, было явно не по чину ходить в помощниках. Пьемонтский граф действительно появился очень кстати.

12 апреля 1722 года Петр I, выслушав доклад Брюса, объявил Сенату: «иноземца графа Францышка Салтия определить полковником и быть ему у дел в товарищах у герольдмейстера», – то есть быть герольдмейстерским заместителем. Впрочем, жалованье графу определить забыли. Но Санти было уже не привыкать; он принялся за работу и вскоре представил в Сенат программу работы Герольдмейстерской конторы, а за ней – подробный, довольно оригинальный проект реорганизации своего ведомства, включая назначение девяти герольдов и ассистентов (pursuivants d’armes, «пурсвивандармов»), отвечающих за разные провинции, а также нескольких переводчиков. Санти предусмотрительно рассчитывал воспитать тех, кто мог бы переводить тексты «о науке герольдической в самую глубокость». Увы, нехватка таких переводчиков до сих пор составляет самую большую неприятность российской геральдики.

Кроме того, Санти рассчитывал обзавестись учеником-дворянином, «недорослем из шляхетства», – в нем граф хотел видеть потенциального преемника. Здесь графу повезло еще меньше: молодой и даровитый офицерский сын Григорий Зварыкин, поначалу казавшийся идеальным учеником, умудрился связаться с мрачной оккультной сектой и забросил благородные науки; история зварыкинских скитаний, мук и покаяния уже никак не связана с гербами.

Планы планами, но Сенат по крайней мере назначил в контору одного переводчика и назначил жалованье самому Санти – впрочем, не слишком большое, особенно ввиду того, что графу пришлось содержать герольдмейстерскую рисовальную мастерскую из собственного кармана и в собственном доме. Недовольный первоначальными кандидатурами, Санти сам нашел себе и переводчика, и секретаря (некоего англичанина), и художников (их он завербовал из иконописцев). Не всех удалось ввести в штат. В довершение всех бед переводчик, превращая французские черновики Санти в русские тексты, делал только то, что мог, и так, как умел; изобилие сложных терминов иногда придавало его трудам совершенно анекдотический характер.

С переездом в Петербург, где под Герольдмейстерскую контору поначалу отвели два полуразрушенных барака, дело улучшилось ненамного.

Зато профессиональные полномочия Санти были обширнее, чем у любого из его российских преемников; он мог – подобно своим французским и британским коллегам – утверждать гербы самостоятельно, не представляя их на суд сенаторов и государя. Такова была его власть в теории. Практика и в этом случае оказалась более приземленной. Стремясь – во исполнение высочайшей воли – снабдить гербами российские города и монастыри, Санти занялся сбором необходимой информации о провинциальных достопримечательностях и собственно сочинением гербов; навязыванием своих работ на местах он, по-видимому, не успел заняться вовсе, и огромная часть трудов пропала втуне.

Еще более хлопот принесла дворянская геральдика. Когда в 1725 году Санти должен был подтвердить гербы тринадцати ливонским офицерам, предложенные им поправки вызвали неудовольствие нескольких просителей. Можно понять обе стороны: Санти опирался на чёткие правила в духе трактатов Коломбьера и преподобных Скойе и Менестрие, а его оппоненты – на куда более свободные традиции Остзейского края. Санти рассуждал в имперских масштабах: он знал, что российская геральдика еще не сформировала собственной системы, и не стеснялся насаждать ту, которую считал идеальной. Ливонцы, напротив, держались за свои обычаи и вольности. В итоге действия Санти были обжалованы в Верховный Тайный Совет, не знавший, как подступиться к делу; рассмотрение спора затянулось и в конце концов заглохло совсем.

Франца фон Занти это ещё могло бы смутить, но граф теперь был Франциском Матвеевичем и освоился в окружавшей его суматохе, с которой так контрастируют его собственные работы. Ливонский инцидент не изменил его воззрений, и прочие фамильные гербы, выполненные им, отмечены тем же родом барочного пуризма и спокойствия мысли. Теперь его амбиции были удовлетворены – он строил грандиозную геральдическую систему в грандиозной стране. Это было чистым движением, в большей степени, чем любая перемена места.

Гербы работы Санти – очень авторские произведения, разумно выверенные, с простым поверхностным объяснением и, как правило, с «двойным дном» в плане смысла. Сохранившиеся подготовительные тексты позволяют иногда раскрыть этот второй смысл, а иногда реконструировать его.

Старуха в гербе Старицы – непритязательная гласная фигура, то есть иллюстрация к имени; но вместе с тем она указывает на давнюю историю города. Перевязь в гербе Строгановых – одновременно кавалерская портупея и река, несущая ладьи (обозначенные, в соответствии с намерениями тех, кто плыл в этих ладьях, копейными наконечниками). Якоря – морской и речной – позади скипетра обозначают Петербург как столицу и порт: казалось бы, это образец прямолинейной простоты. Но стоит осознать соседство двух разных якорей как знак выхода из реки в море (границы двух пространств, внутреннего и внешнего), а скипетр как знак средоточия власти, центра – и перед нами в пределах одного иероглифа предстает характеристика Петербурга как центра и рубежа одновременно; это, пожалуй, ключ ко всей последующей питерской традиции.

Разбирая тот же герб, стоит упомянуть и весьма вероятную, но ненавязчивую визуальную аллюзию к геральдике Римской церкви; это – намек на статус императорской (и синодальной) столицы.

Еще одной особенностью работ Санти является то, что они выдают его как рисовальщика. Они визуально убедительны и отчасти кажутся «сочиненными рукой». В том же петербургском гербе необычный поворот якорей может, прежде всего, объясняться тем, что Санти врисовывал – или «всочинял» – композицию в традиционный итальянский картуш, сужающийся книзу. Впрочем, здесь опять-таки вероятен аллегорический подтекст: ведь якоря – традиционный символ надежды, и в этом качестве им естественно быть воздетыми к небу.

Почти век спустя Нота Ноткин, основатель еврейской общины Петербурга, сравнил столичный гербовый скипетр с библейским символом милости и защиты – жезлом Артаксеркса; так вот, не исключено, что это риторическое обращение к Писанию было вполне органичным развитием первоначального замысла.

Еще одной сферой применения талантов и познаний Санти был церемониал. И коронация Екатерины I, и погребение Петра I были подготовлены и совершены при его самом деятельном участии. В обоих случаях на время торжеств Санти оказывался временно произведен из товарищей герольдмейстера в «полные» герольдмейстеры, а за заслуги в оформлении траурных торжеств Екатерина I пожаловала графу, в придачу к прежней должности, чин обер-церемониймейстера.

Франциска Матвеевича часто вспоминают как отца русской геральдики; но случается, что ему, наоборот, приписывают механическое насаждение правил, позаимствованных у французских авторов. На самом деле в его лице Россия имела дело со всей Европой: род, по легенде происходящий из Британии, пришедший в Италию с норманнами; сам Франческо – пьемонтский уроженец, парижский студент, немецкий и испанский придворный, чьим секретарем еще в Москве стал англичанин, покровителем – шотландец, а советчиком – швед. Одним из настольных справочников графа Санти был фундаментальный Opus Heraldicum немца Филиппа Якоба Шпенера.

При составлении петербургского герба граф проигнорировал существовавшую на тот момент петербургскую знаменную эмблему – коронованное сердце. Расцветку Санти менять не стал, но фигуры герба стали совсем другими. А между тем сердце было заимствовано из герба полкового шефа, светлейшего князя Меншикова. Франциск Матвеевич поступал вполне логично: герб имперской столицы, основанной самим монархом, не должен быть основан на гербе подданного. Но теперь Меншикову было что припомнить графу. И когда светлейший князь стал в 1727 году расправляться со своими политическими противниками, Санти, совершенно чуждый политики и партийной борьбы, оказался среди преследуемых.

Впрочем, сыграл ли свою роль петербургский герб или нет, – об этом мы можем гадать; но Санти явно пострадал и за то, что общие геральдические интересы связывали его с графом Толстым – одним из главных оппонентов Меншикова. Толстой не раз оказывал поддержку Санти. К слову, давний покровитель Франциска Матвеевича, граф Брюс, был в отставке, потерял прежнее влияние и переменить ход дела уже не мог.

Обвинить итальянца-геральдиста было совершенно не в чем, судить не за что – но суд и не был нужен. В письме губернатору Сибири Меншиков распорядился: «Понеже обер-церемониймейстер граф Санти явился в тайном деле весьма подозрителен, того ради его императорское величество указал отправить его из Москвы в Тобольск, а из Тобольска в дальнюю сибирскую крепость под крепким караулом и содержать там под крепким же караулом, дабы не ушел».

Из Тобольска подозрительному Санти указали дорогу в Якутск, где его заперли в четырех стенах; затем в ручных и ножных кандалах граф (титул был иностранным, и отобрать его не могли) был переведен в Верхоленский острог. Лишь в 1734 году взбалмошный иркутский вице-губернатор Алексей Жолобов спохватился, что поблизости без дела и без очевидной вины пропадает любопытный иностранец – и Санти оказался в Иркутске, без цепей и стражи. Он даже женился на некой Прасковье, дочери иркутского подьячего Петра Татаринова. Но об этом узнали в столице, и в Сибирь полетел приказ вернуть Санти в заточение и определить в зимовье на Вилюй. О том, как жилось отцу русской геральдики в Усть-Вилюйском зимовье, свидетельствовал стерегший его подпрапорщик Бельский: «А живем мы, он, Санти, я и караульные солдаты, в самом пустынном крае, а жилья и строения никакого там нет, кроме одной холодной юрты, да и та ветхая, а находимся с ним, Сантием, во бесконечной нужде, печки у нас нет и в зимнее холодное время еле-еле остаемся живы; от жестокого холода хлебов негде печь, а без печеного хлеба претерпеваем великий голод, и кормим мы Сантия и сами едим болтушку, разводим муку на воде, отчего все солдаты больны и содержать караул некем. А колодник Сантий весьма дряхл и всегда в болезни находится, так что с места не встает и ходить не может… а в прочия де места перевесть его, Сантия, невозможно, понеже места безмерно отдаленныя и ко оным де пути, через многие пустыни и горы, и болота, многотрудныя…». В конце концов, трудности с содержанием зимовья привели к переводу «колодника» в Енисейск, где он и пробыл в самом жалком положении последние годы своей ссылки.

В 1736 году кратковременный благодетель Санти, вице-губернатор Жолобов, был осужден и обезглавлен за взятки и прочие провинности. Меншиков, виновник несчастий Санти, давно уже сам был проглочен Сибирью; Девиер, по делу которого Санти был объявлен подозрительным, давно вернулся из неволи на государственную службу. Генерал-фельдмаршал граф Миних, которому довелось заниматься символами городов и провинций, воспользовался некоторыми «сантиевыми» проектами и честно пометил это в сборнике гербов, поданном на Высочайшее утверждение; императрица Анна утвердила этот гербовник. Но на судьбе самого Санти это никак не отражалось.

Лишь воцарение императрицы Елизаветы принесло Санти свободу. В 1741 он был освобожден, а в 1742 году восстановлен во всех правах. Граф снова стал обер-церемониймейстером. Кроме того, императрица даровала ему Александровскую ленту, ранг тайного советника и поместье в Лифляндии. Впрочем, и давний, и новый опыт общения с ливонцами побудил Франциска Матвеевича приобрести другое поместье – под Москвой.

Более того – его дождалась молодая жена, хотя закон и позволял ей пренебречь браком со ссыльным. Вскоре на свет явился первенец, граф Лев, затем последовали еще пятеро детей, включая графа Александра – будущего генерала 1812 года.

В Петербурге Санти встретил немало старых знакомых – в том числе и наследного принца Гессен-Гомбургского, Людвига Вильгельма. Когда-то Санти служил у его отца. Теперь принц служил России в чине генерал-фельдмаршала и был женат на вдове великого Дмитрия Кантемира, урожденной княжне Трубецкой.

Легкий на обобщения К. Валишевский в свое время заметил о Санти, имея в виду его сибирский опыт: «Странно, что Елизавета избрала именно его запевалой в веселом хороводе, затеянном ею. Впрочем, ей, пожалуй, трудно было бы найти человека, на жизнь которого близкое прошлое не наложило своей железной длани и кровавой тени». Этот взгляд упускает из виду и натуру самой императрицы, чья веселость никогда не была бессердечной, и то, что сам Санти представал скорее фениксом, нежели жертвой.

О роли, которую граф Франциск Матвеевич играл при дворе Елизаветы, рассуждали и современники, и историки. Роль обер-церемониймейстера неизбежно делала его влиятельным царедворцем, но как он использовал свое влияние? Был ли он врагом Бестужева, как пишут одни, или его тайным клевретом и «имиджмейкером», как утверждают другие? Похоже, это противоречие говорит само за себя и обличает Санти как человека, не вписавшегося в партии.

В 1752 году Франциск Матвеевич побывал за границей, снова посетил Францию и привез оттуда рассуждения о том, сколь прискорбен разлад с Россией (вызванный политикой Бестужева и особенно скандалом с послом Шетарди) и сколь желательно восстановление дружбы двух держав. Как обычно, при дворе эти разговоры графа сочли проявлением политической интриги, хотя, скорее всего, Санти в очередной раз просто говорил, что думал.

И подмосковное поместье, и Франция стали местами отдыха. В Петербурге же Санти исправно и увлеченно следовал церемониймейстерским обязанностям. Под конец жизни Санти сильно раздражал Екатерину II своим независимым нравом, не вполне приличным для придворного, приятельством с иноземцами и вольностью речей. С другой стороны, императрица признавала его профессиональные способности в сфере протокола, дипломатических переговоров и торжеств.

Но к геральдике, по крайней мере – к геральдической службе, – Санти уже не вернулся. Не исключено, что после многих лет в кандалах граф уже не мог рисовать, как прежде, и геральдические занятия потеряли для него былое очарование.

На известном портрете работы графа Ротари отец русской геральдики предстает усталым, но отнюдь не унылым человеком. Можно представить себе, как Санти позировал, как два графа время от времени переговаривались, пробуя на вкус итальянские слова – говоры Алессандрии, Вероны, Петербурга.