ОЖИДАНЬЕ ЧУДА И ЛЮБВИ (7)

Мышонок знал, кто такой разбойник, и его удивило, что такое событие произошло именно с ним. Почему? Чем он заслужил? Ведь он ничего хорошего не делал?

Филимон даже почувствовал обиду: он старается, готовится к приезду царя, убирается, учится сложному делу: приводить в порядок душу.

Тут Мышонок улыбнулся: когда-то в школе он слышал историю о Маленьком принце, который говорил, что проснувшись и приведя в порядок себя, надо привести в порядок свою планету – в голове у Филимона почти дословно всплыли слова того мальчика.

Ну что ж, он долго жил в школе и часто слышал, как читали вслух, оттого и привык иногда думать цитатами.

«И вот,—вернулся мышонок к истории о розе,—несмотря на все его, Филимона, старания, с ним не происходит никакого, даже самого маленького чуда. Так стоит ли стараться?»

Мышонок надул губки. Носик дернулся. А потом еще. И еще.

Из угла донесся восхитительный запах сыра. Сыра, к которому он привык.

«Но,—должен был признать Филимон,—сыр появлялся потому, что появлялся. И значит, в его жизни было чудо. Просто он привык к нему, так привык, что считал само собой разумеющимся. А ведь это—самое настоящее чудо. Но чтобы увидеть чудо в своей жизни, надо очень внимательно смотреть вокруг. Спасибо»,—пискнул Филимон, облизываясь.

Потом свернулся клубочком, уткнувшись, как всегда, носиком в пахнущие сыром усы. И засопел.

Филимон устал. Весь вечер он размышлял о том, что услышал в комнате: оказывается, милостыни мало. Нужна еще и молитва. Сначала он испугался: подумал, что молитву надо откуда-то достать, а откуда ее достанешь в темном ящике? На всякий случай мышонок заглянул в углы. Увы, там не было ничего, даже завалящей сырной крошки.

Но после он узнал, что молитва – это такой особый разговор. Филимон взгрустнул: он привык слушать, а не разговаривать.

Кроме того, это разговор с… Если Филимон не ошибся, а он очень надеялся, что не ошибся, разговор с тем самым странным Человеком. Ну, тем, кто творит такие странные дела. Ученый, наверное.

Филимон стал загибать пальчики на лапке: математик, раз: хлебы умножал и рыбы делил; физик, два: ходил по воде; химик, три: воду превращал в вино. Много знает, наверное, еще и историк. (Однажды какой-то мальчик делился с Молодым львов своими школьными огорчениями, а Филимон, внимательно слушал и запоминал). Да уж, сразу видно, человек умный.

Филимон чувствовал себя бедным маленьким мышонком: ну о чем он может говорить с таким Человеком? Вот послушать его… О-о, это он бы с удовольствием.

И чем больше он думал, тем больше чувствовал, что прав. Ведь в любом разговоре только тогда и будет толк, когда кто-то слушает. А слушать он умел. Если молитва это разговор, то его слушание – тоже молитва.

«Уф-ф»,—с облегчением выдохнул мышонок.

И тут же снова встрепенулся: а где найти того Человека, чтобы послушать его? Люди в комнате часто рассказывали о нем, но никогда не говорили, где он живет. Вроде, никто не ходил к нему в гости. Да и его самого мышонок никогда не слышал, видимо, в комнату он не приходил. Как же быть?

Филимон почесал нос. Он так привык слушать об этом Человеке, что порой ему даже казалось – он постоянно рядом с ним. Но Филимон прогонял такие мысли, считая, что просто съел слишком много сыра на ночь.

Но теперь он, напротив, лег, закрыл глаза и стал думать об этом Человеке. Он вспоминал услышанные истории, вспоминал людей, о которых говорили в комнате: Вартимея, Петра, Закхея… и чувствовал, что крепко-крепко, всем своим мышиным сердцем любит этого Человека.

И он не стал думать о сыре, тем более, что сегодня он не ел сыра ни на ночь, ни днем. Он просто решил, что если слушать – это тоже молитва, то и любить – молитва. А значит, сейчас он молится. Крепко-крепко. Всем своим мышиным сердцем.

И он тихонько улыбнулся.

По комнате ходил Осторожный. Его шаги были тихие, словно крадущиеся. Хотя Филимон уже знал, что он так ходит всегда. Манера у него такая. То ли дело – Хозяин. Дверь дрожит, пол трясется. Одно удовольствие послушать!—И мышонок привычно тряхнул ушами, как всегда при воспоминании о Хозяине.

Филимон дремал, и потому особенно не вслушивался в то, что бормотал Осторожный. Тем более, что тот уж как-то совсем осторожно бормотал: тихо и неясно.

Филимон и сам не заметил, как уснул под аккомпанемент его крадущихся шагов и шелест слов. Он только удивленно вздрогнул, когда понял, что очутился не в привычном темном ящике, а на полу в комнате.

Ужаснувшись собственному безрассудству, мышонок огляделся по сторонам. Кошек – а ему рассказывала про них мама, – вроде бы не было. Зато было много ног, так много, что в комнате было просто тесно. От ног. И от людей, – сделал вывод Филимон. Он даже удивился: на его памяти в комнату, никогда не приходило столько народу.

Устроившись под лавкой, Филимон внимательно слушал – по привычке. В комнате было достаточно светло, но мышонок все равно воспринимал окружающее больше на слух, смотреть было удивительно и даже немного страшно.

Люди в комнате сидели, стояли, ходили. Ног было очень много и маленький мышонок не мог их сосчитать.

В дверь постучали.

Филимон поразился воцарившейся тишине. Он почувствовал недоумение, охватившее людей в комнате при этом стуке. Он же, напуганный толкотней и гомоном, наоборот, испытывал облегчение и радость, которые тихонько, крадущимися шагами Осторожного, входили в его сердце, когда стук повторялся.

Мышонок слышал, как кто-то открыл дверь и спросил, чего им, там на улице, надо. И кто-то усталым голосом ответил, что ищет приют для себя и своей жены.

«Какой тут приют»,- с горечью посмотрел вокруг Филимон, привыкший к простору ящика, – тут не поместиться еще одной паре ног, не говоря уже о двух.

Но когда он услышал эти же слова от того, кто открыл дверь, его охватило волнение. Мышонок понял, что люди, которые так доверчиво постучались в дверь, сейчас уйдут. И вместе с ними уйдут облегчение и радость. А он останется один на один со всеми этими ногами, которые, того гляди, наступят на него, такого маленького и одинокого в этой огромной комнате.

Дверь начала закрываться, не впуская тех, с улицы. И тогда, собрав всю свою отвагу, Филимон безрассудно рванулся из-под лавки туда, к ним:

«Есть, есть место, у меня в ящике полно места!»—он бежал, изо всех сил выкрикивая свое приглашение. Он так хотел, чтобы они отдохнули, он так хотел их впустить… но дверь уже закрылась, и мышонок со всего размаха врезался в нее.

Удар был сильный.

Придя в себя, Филимон долго не мог понять, куда все делись и, главное, где он сам. И лишь уткнувшись носом в уголок со знакомым запахом сыра, сообразил, что находится в своем родном ящике.

Филимон никак не мог сообразить, где же он был. Или это ему только приснилось? Если бы не шишка на лбу, он не сомневался бы, что комната, ноги, стук в дверь – лишь сон, так не похоже всё было на комнату, которую он хорошо знал на слух. Знал каждый шорох, каждый скрип, отгадывал, что значит любой звук. А та комната, где он сидел под лавкой, прижав от страха ушки к голове, была совсем другой. Не его комнатой.

Почувствовав, что от размышлений начинает болеть голова, мышонок перевернулся на другой бок.

Вот странно, с тех пор, как он побывал в той, другой комнате, он как будто перестал сомневаться в том, кто постоянно присутствовал в этой, его комнате. И в его ящике. Прежде он ощущал порой одиночество, ему казалось, что он совсем один в темном ящике комода, стоящего в темной пустой комнате. А иногда он чувствовал всем своим мышиным существом, что в комнате кто-то есть, хотя этот кто-то и не выдавал своего присутствия ни единым звуком.

Теперь же что-то изменилось, хотя Филимон и не мог бы объяснить, что и как. Просто он знал, что этот кто-то – Молчащий или, скорее, Присутствующий, как и следует из его поведения, –присутствовал. Был. И все. И это доставляло мышонку радость. Даже большую, чем кусочек сыра. Хотя, что может быть лучше сыра?

Вихрь рассказывал об учениках того странного Человека, который творил непонятные дела. Люди, как люди, похожие на тех, чьи разговоры слушал Филимон. Такие же непостоянные, бросаются в крайности: то хотели сжечь огнем город, куда их не пустили – «надо же, какие обидчивые!», то, как дети, спорили, кто поближе к учителю сядет. «Боятся, что на всех мест не хватит»,—догадался мышонок.

Но Филимон не мог взять в толк: зачем им это? Почему они занимаются такой ерундой, когда одно только важно: кто-то есть. Присутствует. Рядом.

И мышонок, закрыв глаза, чуть слышно пропищал: «спокойной ночи». И засопел. А вокруг него толпились разноцветные сны.

По комнате все той же крадущейся походкой ходил Осторожный. Потирая лапкой голову – шишка на лбу выросла большая,—Филимон прислушался, скорее по привычке чем из интереса к его словам.

Осторожный говорил, что надо впустить кого-то в свое сердце, дать ему там место.

«Какие глупости»,—с осуждением помотал головой мышонок – «Ну как можно впустить в сердце. Там и двери-то нет».

И мышонок, просто на всякий случай, потер лапкой грудь, проверяя, действительно ли нет двери.