Все жду, когда уложится, успокоится; хожу по улицам, а внутри все еще живу тем, что увидела – бывает, так совпадает книга, фильм, спектакль и что-то в человеке. А может, все проще, и «Графоман» в театре им.Комиссаржевской – замечательный спектакль, легкий и болезненный одновременно, нежный и печальный.
Легкий – потому что порхает по сцене герой, пролетает, — чтобы вдруг грузно осесть, и колет сердце от безысходности, безнадежности. От того, что спектакль о любви – а значит, о каждом человеке.
Живет себе Мокин. Есть жена. Есть дочь. Есть работа. Но все – не так, не так… И с женой, за которой когда-то помчался он в город, и встречался, ухаживал, пока не появилось слово — слово! «Милый…» А потом: «люблю…»- после стольких лет уже не получается самый простой разговор. А тем более – сложный. Ведь есть еще дочь. Взрослая дочь, которая взяла и полюбила. Да не кого-нибудь, а женатого. Еще и художника, авангардиста-плакатиста. О, как. И что делать с этим Мокину? Вроде, надо бы что-то делать, но что? Ведь и жена молчит, и дочь уже взрослая – по крайней мере, она так думает. Что там еще? А, работа. С работой тоже – не так. Ведь работает он техником по безопасности в конструкторском бюро, а какие там могут быть производственные травмы? – в душе же… А в душе он – графоман. Тот самый, пишущий стихи в никуда, с одной-единственной публикацией в журнале «Молодой колхозник» (и такие журналы были в далеком 78-м, в котом живет Мокин, в котором живет Володин), но не могущий не писать. Его стихи никому не нужны, не интересны. Закономерно. Маленький, смешной, глохнущий на одно ухо при волнении (последствие давней контузии), страдающий от чувства нереализованности, он летает – а мир крепко стоит на ногах. И Галина – его Галина, которая когда-то, в другой еще жизни, читала на скамейке в доме отдыха стихи Блока, теперь уважаемый в городе врач. Он же – пишет стихи. И лишь тонкая нить связывает их, но они уже не чувствуют ее, они настолько разные, что это уже не становится радостью о другом, но недоумением – кто это рядом? И как и о чем с ним говорить?
Как знакомо, правда? Любовь, которая еще живет, конечно, живет, но она стала настолько привычной, она так глубоко куда-то вглубь ушла, что уже трудно поверить, что она есть. Так трудно увидеть ее – в себе и другом.
А еще и дочь со своим художником, «если бы я нашла кого-нибудь, более беззащитного, я бы выбрала его». Мда, Мокин. Не ты ли своей беззащитностью научил этому дочь? И зачем ему твоя дочь? Ты будешь кричать это – твоя душа будет кричать, спрашивать его,- а уста промолчат. В очередной раз. Да и сможет ли он ответить тебе? Зачем ему, художнику, с такой утонченной и понимающей женой нужна твоя дочь? Может, его беззащитность цеплялась за ее реалистичность, плотскость, молодость. Ты же видел его картины, тебе не показалось – только, тссс, я могу ошибаться, но – тебе не показалось, что они ему самому не нравятся? Что он хочет спастись от них, от себя, от своей неспособности на что-то большее при помощи твоей дочери? Вырваться, ухватившись за ее руку? Сбежать из плакатистско-авангардистского ада? Написать, наконец, что-то настоящее? Конечно, я могу ошибаться.. конечно, твоя дочь была нужна ему для другого. Не для понимания, а для восхищения, не для мудрости, а для восторга юности…
И среди всего этого – ты и твои стихи, рвущиеся вопреки всему наружу. Спасибо тебе за это вот: «стыдно быть несчастливым!», спасибо. Ведь действительно, стыдно. Кому ты это говорил? Мне или себе? – да какое это имеет значение, если – стыдно. Стыдно. Быть. Несчастливым. Когда мы – есть.
А еще есть Она. Девушка, женщина, может, бабушка? – но последнее ты откинешь, конечно, нет,- из Таганрога. Единственный отклик на единственное опубликованное стихотворение. Единственная родная душа на всю страну. И поедут-полетят письма в Таганрог и обратно, связывая, опутывая тебя. Есть где-то жена, дочь, работа – и есть твои стихи и твои – ее – письма. И такой диссонанс между этим и тем, что бросаешь ты все и мчишься в Таганрог, чтобы посмотреть на нее, чтобы только посмотреть.
Собственно, я возвращаюсь к тому, с чего начала. Что спектакль о любви, и значит, о каждом человеке. Что болезненно грустно сознавать, как трудно увидеть любовь рядом, заметить другого человека, услышать его. Насколько тяжело разговаривать с самыми дорогими. Сколь многое может разделять тех, кто на самом деле близок. Близок настолько, что и помыслить бы не мог.
Это ужасно простая – именно ужасно, до ужаса о самом себе – история, понятная, светлая, легкая, приправленная горечью и нежностью, освященная огромным призрачным шаром луны, качающимся, касающимся ладоней, соединяющим, пока не появится слово: «Милый», а потом: «Люблю…», связывающим нитью сердца, уже незаметной через многие годы, чтобы высветиться в его голубоватом свете и снова стать реальностью, задрожать в недопетой когда-то песне, перекинуться мостиком и окрепнуть, стать радостью узнавания и принятия в глазах.
Что там было еще? Стилистические моменты, отсылки к 70-м, манерные, выверенные, забавные… На их фоне такой живой, такой настоящий Мокин со своей поздней страстью к поэзии выглядит более реальным, чем крепко стоящий на ногах (я помню, что повторяюсь) мир – для нас, в 2014, он вторичен, не реален, стилизован. Мир, который пытается себя изобразить. А Мокин – вот он. Ему не надо себя лепить по образу, он может вскочить на скамью и начать декламировать Блока. Просто потому, что ему хочется. Потому что ему это интересно. Понимаете, по-настоящему интересно. И он страстно хочет поделиться этим. Он – настоящий. Он – есть. И потому – стыдно быть несчастливым.
Н. Бакина
