Но бывает ли примирение без того, чтобы прощать и просить прощения? Выходит, это радостно? А кто же отказывается от радости? Но кто не знает по своему опыту, какой это трудный путь? И вот, мы вместе со школьницей Таей, её друзьями, бабушкой и дедушкой идём по нему…
Тая наскоро счистила у крыльца глину с сапог. Газеты из старого дома пришлось оставить в сенях: бабушка воспротивилась, чтобы «такую грязь» вносили внутрь.
— Бабушка, что означает моё имя? – спрашивает Тая, едва плюхнувшись на стул и зачерпнув густые щи.
Бабушка откладывает ложку, неторопливо поправляет узел платка под подбородком.
— Разве я тебе не рассказывала? Была такая святая — Таисия Египетская, и уж после неё твоё имя всё равно, что «прощённая».
И бабушка, чуть прикрыв глаза, начала нараспев:
— Была Таисия грешницей, много своими делами огорчала Бога. Но вот пришёл к ней старец один и попросил отвести в такое место, где Бог не увидит. Сделал он это с тайной мыслью, конечно. Засмеялась Таисия и сказала: «Нет такого места на всей земле». Тут старец ей и сказал, что и её дурные дела все перед Богом делаются, Его огорчают. Раскаялась Таисия. Всё что имела, нечестным трудом заработанное, на площади сожгла, а сама в монастырь ушла, – молиться о прощении. И с тех пор уже никто от неё худого слова не слышал, и жила она в мире со всеми. В мире и умерла.
Бабушка вздохнула и посмотрела на стену, где висели старые фотографии. Фотографии были маленькие, любительские, а рамы – большие, и в каждой помещалось много карточек, как стёклышек в калейдоскопе.
— И прабабушка твоя, а моя мама Таисией звалась. Кроткая была, Царство ей небесное… Тоже никого не обидела, а если кто её обижал, зла не держала, приговаривала только: «царское дело — прощение».
— Почему – царское? – удивилась Тая, забыв про щи.
— А как же? Кто сильный, как царь, тот по доброй воле прощение может дать. А человек мелкий, жалкий простить не может. Ходит, ходит со своей обидой, она его мучает, а у него и власти над ней нет. Разве ж это – царь? А ты в тот же день родилась, что и мамочка моя. Вот тебя в честь неё и назвали.
Дедушка сидит поодаль от Таи и бабушки и не слышит, о чём они говорят. Но видит он очень хорошо: щи они не едят, а про второе, видно, и вовсе забыли. Он терпеливо ждёт, пока бабушка закончит рассказ, и протягивает ей свою пустую тарелку:
— Вы, конечно, можете не есть, но деда голодом морить не годится.
Бабушка спохватывается, достаёт из печи сковороду с шипящей картошкой. Оделив мужа, бабушка торопливо договаривает вполголоса:
— Видишь, великое дело — прощение: Таисию-то Египетскую стали святой почитать, потому что она Богом прощена. И уж так она изменилась, прощённая, что к прежней жизни не вернулась, нет… Прощённому и прощать легче.
Видно, отдельные слова всё-таки долетают до дедушки, потому что он, прожевав картошку, вдруг говорит:
— Это верно, прощать легче, но и в обиду себя давать нельзя. Я вот пойду сегодня ночью в сад, погляжу, что там за охотник до чужих грядок бродит. Если поймаю, так за шиворот подержу. Безо всяких обид и с полным прощением, — заканчивает он и снова принимается за второе.
— Вот какой ты, старый, — говорит бабушка погромче, чтобы дедушка её расслышал. – Всё бы тебе за шиворот подержать! А того нету, чтобы поразмыслить, успокоиться да и забыть…
Бабушка смотрит на невозмутимое лицо дедушки и машет рукой:
— Э, тебя разве убедишь!
И она встаёт, чтобы налить в чайник воду из ведра: скоро все захотят чаю.
Тая переводит взгляд на спокойно жующего дедушку и понимает: он всё равно сделает по-своему. Но ей совсем не хочется, чтобы дедушка ночью поймал воров: она знает теперь куда больше взрослых, и она кое-что задумала.
После обеда вновь принимается дождь. Темнеет, и комары слетаются петь к лампе в сенях, где сидит Тая. Она задумчиво рассматривает газеты из старого дома, машинально перебирает жёлтые влажные страницы. Что случилось с людьми, жившими в маленьком некрашеном доме, и читавшими эти газеты? Надо будет осторожно выспросить у бабушки. Под кипой газет лежит книжка. Тая ещё раз смотрит на яркий рисунок и читает под ним:
А в Большой Реке
Крокодил лежит,
И в зубах его
Не огонь горит…
Что-то знакомое слышится в этих строчках. Ещё не понимая, отчего так теснит в груди, девочка переворачивает страницу. Там, на весь разворот, раскинулся огромный безобразный крокодил. В пасти у него – солнышко. И крупные буквы не дают усомниться, что это за книжка:
Солнце красное,
Солнце краденое…
«Краденое солнце». Тая быстро захлопывает книгу. С неё хватит! Слишком много разговоров про кражи на сегодня. Но что-то не даёт ей успокоиться и забыть слова старой, сто раз прочитанной книжки. Тая идёт в избу, а в голове звучит:
Солнце красное,
Солнце краденое…
Тая рывком открывает тумбочку. Что такое, в самом деле! Всё про кражи да прощение! Даже книжка, и та как будто сговорилась со всеми. Девочка вытаскивает альбом, тянется в глубину за красками, и тут из тёмного нутра тумбочки выпархивает листок в клеточку. Он слетает на пол и бесшумно пристраивается у Таиных ног. Но девочке кажется, чтовсё вокруг загремело. Вот оно откуда, «солнце краденое», вот о чём кричали строчки в книге, а теперь грохочет листок: Мишка – вкладыш с солнцем – а «солнце»-то Таей краденое, в портфеле спрятанное, домой принесённое… Это она, Тая, — безобразный крокодил, схвативший чужое солнце в свою пасть. И горсть тёти Зоиных таблеток, которую она предназначила мальчишкам за подсолнух, должна бы отправиться ей в желудок, а не им. Заслужила! Заслужила!
Тая роняет альбом и опрометью бежит из комнаты, в дверях сталкивается с бабушкой.
— Что за спешка, — ворчит та. – На пожар, что ли, летишь?
Но Тая не слушает. Назад, к тусклой лампочке в коридоре, к отсыревшей книжке без обложки. Она лихорадочно листает страницы. Вот оно:
Не стерпел медведь,
Заревел медведь,
И на злого врага
Налетел медведь.
Уж он мял его
И ломал его:
«Подавай сюда
Наше солнышко!»
Тае становится страшно. Торопясь, шепча слова вслух, дочитывает она до конца. Медведя-победителя поздравляют, к нему сбегаются, несут букеты… А что с крокодилом, изломанным и побитым? Нет, о нём больше ни слова. Тая ещё минуту сидит, уставившись на последнюю страницу книги, а потом медленно бредёт на крыльцо. Сквозь открытую дверь видно, как стеной льётся с крыши дождевая вода.
— Тая, голову мыть! – в дождь бабушка всегда моет Таю и стирает бельё.
Медленно, словно к ногам привесили гири, девочка возвращается в избу и садится у тёплого бока топящейся печки. Сегодня уже никуда не пойти, раз намечается помывка. Да девочке и не хочется никуда…
Через полчаса вымытая раскрасневшаяся Тая сидит на том же месте, но к печкиному боку уже не прикоснуться: он пышет жаром нагретого кирпича. Маленький синий гребешок мелькает в Таиных волосах: бабушка расчёсывает быстро и аккуратно.
Тая раздумывает и вдруг спрашивает:
— Бабушка, а если человек украдёт что-нибудь, что ему за это будет?
— Ну, как что? В тюрьму посадят.
— А если никто не знает, что он украл?
— Может, ничего и не будет. Только Бог всё равно видит.
— А что Он сделает?
Бабушка сердится:
— И какие ты только вопросы задаёшь, как маленькая! Бог ведь не милиция, чтобы за руку ловить. Раскается человек – простит, а не раскается – так и оставит жить с прожжённой совестью.
— Как это?
— А так: сделает человек зло, оно прилипает к нему и жжётся… вот как печка.
Тая опасливо смотрит на печь, на место, где отколота побелка и красный кирпич особенно жжётся, и даже вздрагивает.
— Совесть поначалу плачет: «Плохо ты сделал, хозяин! Жарко мне, душно!». Тут-то человеку и освободить бы её. Но если он продолжает во зле жить, то привыкает и не различает уже, где добро. Сгорела его совесть, и от него самого ничего не осталось, только корка злых дел. И уж ни радости он вокруг себя не видит, ни красоты. Да и сам доброе неспособен делать. Может, и не умер такой человек. А только, разве это жизнь, когда вместо тебя зло живёт?
Бабушка глубоко вздохнула и покачала головой:
— И-и-и, детка, что ты! Страшное это дело, страшное. Тут только и бежать, прощения просить, как вот Таисия Египетская, тёзка твоя. Тут что угодно отдашь, только бы от этого зла прилипшего освободиться, от корки проклятой. Главное – увидеть, что ты увяз. Успеть форточку в настоящий мир отворить, вдохнуть живого воздуха. Тут-то и почувствуешь, как страшно жил.
Бабушка увлеклась, нечаянно дёрнула гребешок. Тая ойкнула:
— Бабушка! Больно!
— Прости, деточка, ненарочно, — запричитала бабушка, дуя Тае в пробор.
Но девочку уже не беспокоит боль. Большое золотое солнце в душе снова светит. И если зайти к бабушке за перегородку, то наверняка можно увидеть, как улыбаются итальянские мадонны.
Назавтра за окном светило солнце. Тая не стала долго канителиться с какао и бутербродами: проглотила одним махом и побежала на улицу.
Анька сидела на скамейке, как вчера. Увидев Таю, она радостно затараторила:
— Ты вчера ушла, а я твоего дома не знаю. Вот! – и она протянула Тае маленький газетный кулёк, влажный от долгого пребывания в ладони.
Тая кивнула, но кулёк не взяла.
— Спрячь, — сказала она, глядя не в изумлённые Анькины глаза, а в конец улицы, где показались три фигуры. К лавочке приближались мальчишки.
В доме сзади хлопнула дверь, к липам подошли Алёнка с Мариной:
— Ты чего тут? — спросили у Таи, косясь на Аньку, ещё незнакомую.
Но Тая даже не удивилась, что Марина вернулась из лагеря. Она смотрела на три приближающиеся фигуры, они шли, оскальзываясь, по глинистой дороге. Девочки почувствовали что-то необычное, притихли и тоже стали вглядываться в мальчишек. Но в них не было ничего нового: Юрик, Максим и Костя хлюпали теми же великоватыми сапогами и как всегда, были не слишком чисто умыты.
Едва они поравнялись с лавкой, Тая встала, одёрнула ветровку и, схватившись рукой за мокрый ствол липы, сказала громко:
— Позавчера у нас из сада украли подсолнух. Выкопали и утащили. Я знаю, что это сделали вы, — она коротко махнула в сторону мальчиков.
Девочки за её спиной ойкнули, а Юрик открыл рот, отчего смуглое его лицо вытянулось, и он стал похож на суслика. Анька дрожала, как в лихорадке, смотрела на очень прямо стоявшую Таю во все глаза и держала наготове свой кулёк.
Но тут Тая, ухватившись второй рукой за дерево, как будто оно не давало ей упасть, выкрикнула с вызовом, поднявшись на цыпочки:
— Да! Я знаю, что это вы! Но я… Я ВАС ПРОЩАЮ!
Она подождала немного, переводя дух и повторила тише:
— Прощаю, понятно вам?
Краска отлила от Таиного лица. И будто после этих слов у неё кончились силы, она отпустила липу и, повернувшись, пошла к дому.
— Тайка! – крикнула вслед ей Анька, привстав с лавки.
Тая обернулась и, сложив руки рупором, прокричала:
— А таблетки верни на место, слышишь? – и забежала в свою калитку.
Солнце укладывает кружевные пятна на тетрадь. Тая грызёт кончик ручки, раздумывает над страницей. В комнату входит бабушка, несёт в руках кипу пожелтевших газет.
— Учти, я эту твою макулатуру в печке спалю. И где только такой грязи набрала? – ворчит она и начинает укладывать в холодную печкину пасть полешки, чередуя их с «Ленинским знаменем». А на самый верх попадает яркая грязная книжка без обложки. Бабушка вырывает из неё страницу и поджигает. От этого фитиля загорятся все дрова.
Тая покусывает кончик ручки и улыбается: пускай горит безобразный крокодил. Туда ему и дорога!
— Баб… — Тая раздумывает, как аккуратнее спросить, смотрит на весело пляшущий в печи огонь и вдруг догадывается. – А в нашей деревне дома горели?
Бабушка, поднимаясь от печки, мелко крестится:
— Упаси Господи! В войну немцы кидали зажигалки, но ни одного дома не сгорело: все успели залить. А вот по злобе в мирное уже время спалил один брат своего брата, это да… — она задумывается, поднимает кочергу, подпирает дверцу печки.
— Тётю Зою знаешь? Возле Чекмарёва пруда забор с карандашами?
Тая улыбается, но старается сказать «ага» очень серьёзно.
— Так вот, была у них большая семья, а жили в маленьком домишке. Тётя Зоя, старшая дочка, вышла замуж, рядом дом поставили. Другие дети в город уехали, родители умерли. Остались в доме два брата. Один женился, дети у них пошли. Второму показалось тесно: вроде как братнина семья слишком много места занимает. Он и подпалил дом.
Тая испуганно сжала кулаки и подалась вперёд, чтобы лучше слышать.
— Да…- задумчиво продолжала бабушка, поправляя платок, голубой, лёгкий. – Вот что с человеком злоба делает. И человеком-то его не назовёшь.
— Ой, а как же дети?.. – задохнулась Тая. – Неужели сгорели?
— Ну, а что дети? – встрепенулась бабушка — Соседи прибежали, дом залили, людей вытащили. Тётя Зоя на том пожаре глаза лишилась, — племяшку из огня вытаскивала, ей искра горячая и попала. Брат, которого жгли, уехал в город, оставил дом младшему: «Раз, — говорит, — дом тебе нужней, чем брат, так и бери». А младший в разорённой избе потолокся с полгода, и жить не стал, и другим не дал. Ушёл, да так и сгинул неизвестно где. Да… Такая история.
— Он сгорел! – в ужасе шепчет Тая, широко раскрыв глаза.
— Кто? – бабушка удивлённо смотрит на неё.
— Младший брат! – всё так же зловещим шёпотом говорит Тая. – Его сожгло зло!
Бабушка озадаченно глядит на внучку, а потом, не найдя слов, машет рукой: ну и воображение у девчонки! Пошевеливает обгорелые дрова кочергой, спрашивает:
— А ты что это на улицу не идёшь? Солнце светит, а ты дома сидишь.
— У меня дело важное, — говорит Тая серьёзно. – Как закончу – выйду.
И она старательно выводит на листе: «Миша, привет! Как дела? Как море? Мы нашли в зарослях старый дом. Я приду к тебе на день рождения. Мне надо рассказать тебе много всего. Про пожары. Про царей. Я приеду в Москву на следующей неделе. Пока».
Вырвав лист из тетради, Тая аккуратно складывает его, берёт дедушкину линейку и по ней вычерчивает цифры индекса. Это только её письмо, сегодня она сама и заклеит, и опустит его в почтовый ящик у Алёнкиного дома.
Интересно, сколько письмо будет идти до Москвы? Успеет Мишка получить его до Таиного приезда? До конца каникул – всего неделя. Скоро приедут мама с папой. Но Тая многое успела сделать. Вырастить клубнику и горох на своих грядках, выучить таблицу умножения, подружиться с Анькой, найти старый дом… Пора и возвращаться. Тая берёт заклеенный конверт и выходит на улицу.
Н. Савушкина, глава из книги «Царское дело».
Опубликовано с разрешения автора
