ШКОЛА ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ

Медведица Генриетта, закончив шить занавески, убрала их до поры до времени в шкаф, и не без робости вернулась к мольберту. Все эти дни, раскраивая полотно, обмётывая петли, подшивая края, она не переставала думать об идее мужа, и в конце концов мысль нарисовать Берёзового Слона захватила её целиком.

— В самом деле… — рассуждала она, аккуратно обрезая хвостики ниток — дом должны украшать портреты, тех, кто нам особенно дорог — тут она с гордостью окинула взглядом свою маленькую галерею — пять портретов обожаемого мужа Генриха. — Особенно это важно, когда тот, кого мы любим, отсутствует, когда его нет рядом… Картина оживляет воспоминания, пробуждает чувства, скрашивает разлуку. Кто особенно дорог Икке? Ну конечно же Берёзовый Слон! Никаких сомнений.

Решено. Она нарисует Берёзового Слона. Но как это сделать? С чего начать? Генриетта медлила, кругами ходила вокруг мольберта и всё никак не могла подступиться к работе. В книжном шкафу между «Книгой о вкусной и здоровой пище» и старым зачитанным до дыр сборником сказок отыскался большой красивый альбом «Животные Африки». Генриетта надолго замерла над картинкой с изящными тонкошеими жирафами, осторожно объедающими зелёную акацию. Ах, с каким наслаждением она бы нарисовала для Икки трёх трогательных большеглазых жирафов, танцующих в африканской саванне! Но Икка ждала не жирафа, Икка ждала слона, и художница с лёгким сожалением перевернула страницу.
Торопливо пролистала она грозных камнеподобных носорогов, вертлявых мартышек, жёлтых плюшевых львов… Много-много животных водится в Африке. Но она искала слона, и конечно же, слон здесь был. Ему, из уважения к размерам, надо полагать, выделили в альбоме целый разворот. Генриетта несколько минут внимательно разглядывала великана, запоминая пропорции и цвета, а затем, набравшись смелости, шагнула к мольберту.
Несколькими уверенными росчерками карандаша она набросала большую лобастую голову, длинный хобот, широкие, тяжёлые уши и небольшие, но выразительные глаза. Отступила на шаг и окинула набросок критическим взглядом. Слон выходил как живой! Вот только одна беда, в нём не было решительно ничего чудесного, неожиданного, необъяснимого. Обычный слон, каких много. Тривиальный слон. (Тривиальный значит ровно то же самое, что «обычный», но звучит гораздо веселей — словно птичья трель — три-ви-ви.) Африканский — возможно, но никак не Берёзовый.

Генриетта, не раздумывая, перечеркнула рисунок. Этот слон решительно никуда не годился. Вечером она спросила мужа.

— Скажи, а каким ты представляешь себе Берёзового Слона? Каким ты воображал его в детстве?
— Таким… С мешком подарков! — мгновенно ответил Генрих
— Мешок подарков я как-нибудь нарисую, — с досадой отозвалась Генриетта. — Но как всё-таки быть со слоном? Я никак не могу его себе представить. А ты?
Генрих добросовестно постарался вспомнить.
— Наверное, нет… — был вынужден признать он после нескольких минут сосредоточенного, напряжённого сопения. — Ты знаешь, я всегда представлял себе только мешок с подарками, такой большой, красный, перевязанный золотым шнуром… А слон… ну и слон конечно… Кто-то же должен был принести мешок…
— Вот в этом-то и разница между тобой и Иккой. Ты ждал подарков, а она ожидает самого Берёзового Слона.
С этим Генрих спорить не стал.
— Икка такая чудачка…

Промучившись с набросками ещё день, Генриетта решила проведать Икку. Кому, как не ей иметь представление о том, как выглядит Берёзовый Слон? Да кстати и картину неплохо было бы навестить. Поговаривали, что не пройдёт и нескольких дней, как в лесу зарядят проливные дожди и, нужно было убедиться, что навес из еловых лап над портретом Икки не протекает.

Как обычно, с утра Икка паслась в Берёзовой роще, задумчиво подъедая последнюю, припозднившуюся зелень. Сухая золотая листва вкусно хрумкала у неё под ногами. Время от времени Икка медленно, и вроде бы случайно забредала на полянку, где под надёжным хвойным укрытием висел её портрет, и тихонько вздыхала.

Ах… — роняла она на землю тяжёлые и сладкие слёзы восхищения.
Она никогда не задерживалась здесь надолго. Печальная Икка сгорела бы от стыда, уличи её кто-нибудь в таком самолюбовании, но удержаться всё-таки не могла.
— Ах… Когда-нибудь Он придёт, Он увидит… Он всё поймёт… Ах… Если бы коровы умели краснеть, то Икка вспыхивала бы всякий раз при взгляде на свой портрет.
— Ну как навес, не протекает? — Генриетта дипломатично начала разговор издалека.
— Нет-нет, ну что вы… — заверила её Икка.
Она близоруко, с симпатией смотрела на гостью и думала: «Вот ведь бывает — с виду обыкновенная медведица, а на самом деле… Волшебница, просто волшебница».
Генриетта осторожно пощупала холст. Вроде бы всё в порядке.
— Скажите, Икка, — поинтересовалась она, — а как вы себе представляете Берёзового Слона?
Икка ответила сразу, словно всю жизнь ждала этого вопроса.
— Никак не представляю. Он… Его невозможно представить. Он невообразим.
— Но как же так! Ведь вы же его ждёте… Должно же у вас быть хоть какое-то представление…
— Представление… Наверное у меня есть представление, но понимаете, — Икка, извиняясь, мотнула головой, — когда представляешь что-нибудь совершенно не представимое, как это передать? Если бы я была поэтом или художником, как вы, моя дорогая… Я бы, может быть, попробовала. Но нет… — завершила Икка не то с гордостью, не то с грустью, — мой удел — ожидание, а не представление. Здесь необходимо напомнить — Икка любила говорить красиво…
Разговор с романтической коровой ничего не прояснил, пожалуй даже ещё больше запутал Генриетту. Это с одной стороны. А с другой — задал новое направление её мыслям.
— Вообразить невообразимое… Изобразить неизобразимое… — бормотала художница, возвращаясь домой.

На первый взгляд это была задачка из неразрешимых. Но разве не в этом смысл искусства — показывать невозможное, неочевидное, открывать в вещах, которые кажутся скучными и обыкновенными высшую гармонию, высший смысл? Генриетта вспомнила, как однажды рисовала натюрморт с двумя луковицами и чёрствой горбушкой хлеба. Ну кто, скажите, лишний раз остановит взгляд на чёрствой горбушке? Разве что вконец оголодавшая мышь. Но, когда медведица закончила картину, все сказали — какая красота… Значит, возможно изобразить неочевидное (не-очень-видное — так она расшифровала для себя это слово), невообразимое… Гармонию чёрствой горбушки или… Берёзового Слона. Безусловно, это не одно и тоже, но что-то забрезжило для Генриетты в этом смелом и бестолковом сопоставлении.

Придя домой, медведица стала к мольберту, как другие становятся к плите или к верстаку. Это была её работа (впрочем, от необходимости вставать к плите и готовить ужин она не избавляла). Художница рисовала, стирала, снова рисовала, а когда на белом листе уже ничего нельзя было разобрать в нагромождении пятен и линий, без сожаления отбрасывала его в сторону и прикалывала к мольберту новый. Неудачи её не пугали. Неудачи были необходимы, она знала куда ей двигаться и изводила бумагу с твёрдой несокрушимой уверенностью, что рано или поздно у неё получится именно то, что нужно.

Генриетта закончила писать картину в среду после обеда. (Знаешь, у каждой профессии есть свои особенные словечки – известные лишь знатокам. Моряки не «плавают», но «ходят по морю», а художники не рисуют, но «пишут картины», поэтому называются ещё «живописцами». Хотя на первый взгляд словечко это подошло бы скорее какому-нибудь не слишком серьёзному писателю, из тех о ком говорят «а ничего, живенько так написано… бойко»).

Косматая художница тщательно вымыла кисти, убрала краски на полочку и переставила мольберт с сохнущей картиной в середину комнаты, а сама, принарядившись, опустилась в кресло-качалку. Так они сидели вдвоём, картина и Генриетта, в высокой, торжественной тишине. Впервые медведица оглядывала свою картину не жадным взглядом художника, выискивающего недочёты и ошибки, чтобы поскорей их исправить, а спокойным, незаинтересованным взглядом стороннего зрителя. И чем дольше она смотрела, тем больше ей нравилось то, что она видела.

Генриетта засмеялась тихонько и немножко конфузливо, словно не доверяя собственной радости.
— Нет, а всё-таки я молодец…Получилось ведь… Ну правда же, получилось!
От избытка чувств она даже немножко покружилась по комнате, легонечко притопывая и прихлопывая. Испуганная люстра дрогнула и качнулась ей вслед, а мольберт после одного особенно удачного прихлопа подпрыгнул на всех трёх ножках и начал крениться вбок. Генриетта опомнилась и вернулась в кресло. Вновь и вновь смотрела она на картину, но теперь на смену безудержной буйной радости пришло тихое удивление.
— Разве это нарисовала я? — уже который раз спрашивала она себя..
Она помнила каждый штрих, каждый мазок на холсте, но от этого удивление не становилось меньше. Напротив.
— Не может быть, чтобы это была я… — сказала Генриетта.– Просто не может быть…
А на смену удивлению уже спешила лёгкая нежная грусть, которую не так-то просто передать словами. Картина была закончена, завершена — с каждым мгновением застывающей краски она переставала быть частью Генриетты и обретала собственное, независимое существование и смысл.
Завершение означало расставание. И Генриетта прощалась с куском жизни, времени и души, отданными этому полотну. Расставание было неизбежно и всё-таки печально, как любое прощание. Медвежонок чуть толкнулся у неё в утробе.
– Тихонько! Тихонько, малыш…
Она частенько разговаривала с ним и была уверена, что он всё-всё понимает.
— Вот-вот-вот… — тихонько бормотала она, раскачиваясь в кресле и легонько похлопывая по животу, — скоро-скоро ты появишься на свет и я буду также смотреть на тебя и удивляться: неужели это я… неужели это моё?…
С этой радостной мыслью Генриетта задремала и проснулась лишь поздно вечером, когда из леса вернулся муж. Он ввалился в берлогу, прихлопывая, притопывая, похохатывая, и в комнате сразу стало тесно, шумно и весело.
– Закончили! – крикнул он с порога, – закончили Дом на колёсах! Осталось только щели мхом законопатить, ну и покрасить…  Но это ничего… Это пустяки. Правда, мы молодцы?!
Генриетта зевнула и улыбнулась ему счастливой улыбкой не до конца проснувшегося существа.
— Конечно, молодцы! – заверила она мужа и добавила несмело. – И я тоже… Закончила…

Генрих шагнул к мольберту. Медведь-тугодум разглядывал картину долго и сосредоточенно, Он знал, как это важно для Генриетты. Первым его чувством было… удивление. Он знал, что жена рисует слона и ожидал увидеть слона, каким его обычно рисуют в книжках для малышей – толстого, лопоухого весельчака, но на картине всё было бело-зелено, неразборчиво — берёзовая роща волновалась и звенела под солнцем в ветреный день. Но за этой беспорядочной пестротой угадывалось ДРУГОЕ – тень, силуэт, намёк – на что-то могучее и грандиозное. Роща скрывала Берёзового слона, и чем дольше Генрих вглядывался в картину, тем отчётливей понимал, что слон этот – необыкновенный. Из-за дерева выглядывал только кончик хобота. Хобот держал яблоко. Эта крошечная, тщательно выписанная деталь почему-то так потрясла Генриха, что он отступил от полотна. Картина Генриетты была странная. Недосказанная. Законченная, но словно бы незавершённая. Но в этой недосказанности угадывался Тот, Кого Ждут, Тот, Кого невозможно не ждать… Тот Самый.

Генрих обернулся к жене и серьёзно сказал.
Да – это Он.