Не так давно в его блоге кто-то назвал Бориса Григорьевича «пишущим врачом», на что хочется сказать, что правильнее было бы, наверное, сказать – «лечащий поэт».
И ещё: чтобы понимать его стихи, нужно также понимать, что Борис Григорьевич не «о бабочках и птичках» пишет и думает. Он не просто человек, любящий Бродского. Его образы и аллюзии начинены, как взрывчаткой, протестом против советского прошлого.
(Отдельные строки… Как визитные карточки. Из разных стихов. Поэт – это тот, кто называет реальность по имени.)
Кончается жизнь вплотную.
Пора начинать иную.
*
Раз в столетье – истерика. Рубаху рвешь на груди,
Кричишь: «Сколько можно жить в этом аду!»
Но в том и беда, что ад – такие места,
Где живут бесконечно долго…
*
У Бога все живы. У истории все мертвы.
*
Дом на Пушкинской. Медучилище. Раньше здесь жил Маразли.
Закрытая церковь. Спортзал. Раньше здесь жил Бог.
*
– Вас называют последователем Бродского…
– Это формулируется по-разному, начиная от «продолжателя традиции» и заканчивая «эпигоном», то есть используются различные подходы… Да, на часть моего творчества несомненно оказало серьёзное влияние творчество Иосифа Александровича. И далеко не только на моё, но я не боюсь открыто в этом признаться.
– Как Вы его открыли?
– Как все люди моего поколения. Я младше Иосифа Александровича на десять лет. Соответственно, когда он уже становился уже зрелым поэтом, мы были если не мальчиками, то юношами… Первыми до нас – как и повсюду – доходили песни на его стихи: «Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров» – это «Пилигримы», на музыку Визбора; «Каждый пред Богом наг; жалок, наг и убог»; и даже на «Письма римскому другу» существовали песни.
– ….хотя он не любил, когда его стихи пели?
– Да, он не любил. И я думаю, что, например, «Письма римскому другу» петь не надо было бы категорически. А вот «Плывёт в тоске необъяснимой» – это, действительно, не только _называется_ «Романс», но и несомненно является романсом. Мы его знали в исполнении Клячкина.
К нам его стихи приходили в этих песнях, поскольку он не печатался вообще. Потом до нас дошла в «самиздате» пачка фотокопий – его первая зарубежная книжка с предисловием под названием «Поэт-тунеядец». И ещё позже появилась пачка распечаток идущей непосредственно от Иосифа Александровича – через одного человека – книги «Остановка в пустыне». И с этой книги, собственно, началось моё увлечение поэзией Бродского.
Дело в том, что он неразрывно связано с тем временем, которое для нас было ключевым. Я смело говорю «для нас» – это явно относится не только ко мне. И то, чем была его поэзия, насколько она отличалась от всего, что мы читали, – это не могло не произвести оглушающего впечатления.
– Кроме поэтической созвучности – связывает ли вас что-то ещё?
– Бродский, между прочим, бывал в Одессе. Он провёл здесь несколько месяцев, перед самой высылкой. В Одессе он снимался в кино, в роли первого секретаря горкома партии Гуревича. Фильм, посвящённый обороне Одессы, назывался «Поезд в далёкий август»; его по сценарию Григория Поженяна снимал Вадим Лысенко. Как это было в те странные времена – когда съёмки были уже почти закончены, кто-то написал донос в Киев. Бродского срочно со съёмок вызвали в Питер. По-моему, его уже вызвали для того, чтобы предъявить ультиматум. То был 1971-й год. И получилось так, что начали искать актёра, похожего на Бродского, и нашли, и он сыграл эту роль. Но меняли только там, где он был на переднем плане. А во всех сценах, где он стоял на заднем, – Иосиф Александрович остался.
– Очень интересно, большое спасибо! Если можно, такой вот ученический вопрос: как поэзия Бродского связана с Вашей, в различные периоды творчества, за все эти годы?
– Бродский оказал влияние на те мои стихи, которые прямо или опосредованно ему посвящены – то есть в них могут быть скрытые (ну, скрытые только для тех, кто его не знает) цитаты. Например, в стихотворении, посвящённом Бродскому, о Венеции, есть слова «легато мостиков» (Легато мостиков соединяет то, что могло/ быть мелодией, но стало набережными). Это, конечно, цитата. Игры для посвящённых, внутреннее цитирование – пожалуй, это часть современной эстетики. Или: минареты как ракеты – там непосредственная отсылка к его «Путешествию в Стамбул» (Минареты каменные ракеты типа земля воздух/ взлетают и пробивают ночное небо в крупных исламских звёздах). Но большинство моих стихов всё же иное. Иные темы. Да и, собственно говоря, иное время.
– Иное время или иные обстоятельства?
– И обстоятельства: места, времени. Всё-таки ведь мы пишем о том, что происходит с нами сейчас, даже если пишем о других людях, живших сто, сто пятьдесят, тысячу лет назад.
(Из цикла «Чайна-таун»)
Спускаюсь с другом к реке и думаю о пользе изучения языка кочевников
Тем и страшны чужаки, что пялят зенки на нас,
на город наш, на страну, а говорят о своём,
на своём наречье, а нам не понять. Сейчас
может как раз сговариваются. А мы поём
хмельные песни, спускаясь в обнимку к реке
по узкой улочке, мимо открытых взору домов.
Вот веранда. Красотка с расписною чашей в руке
другой рукой поправляет волосы. В небе тонов
не сосчитать – от голубого до красного. Затем
и закат, чтоб насладиться светом. И потому
осень, чтобы прощальное цветение хризантем
осветило нам путь в непроглядную, непробудную тьму.
Но непонятный язык страшнее смерти. Чуждая речь,
в которой кроется нечто, угадываются слова,
значенье которых темно. Невозможно предостеречь,
предугадать, опомниться! Кругом идет голова.
Вот и сейчас два иноземца глядят нам вслед.
К ним приближается третий, четвертый. Их уже пять.
лопочут, машут руками. Через несколько лет
нас тут совсем не останется. И не на кого пенять.
– Вы – поэт одесский; он – поэт петербургский… А что для Вас – Петербург?
– Один из любимых мною городов. Я бывал там в прежние времена очень часто. Специализировался в Бехтеревском институте. Там я защищал диссертацию, там преподавал в течение десяти – и даже больше – лет на курсах повышения квалификации для медицинских психологов. Каждый февраль был для меня «месяцем Санкт-Петербурга». Там жили мои друзья и родственники. Многие из них, увы, уже покинули этот мир, но осталось достаточно близких людей, которых я люблю.
– Есть такое мнение… (улыбаемся) Что среди петербургских поэтов больше людей «углублённых» и печальных, чем светлых и радостных – то есть то, что ассоциируется с Одессой. Как бы Вы прокомментировали такую точку зрения?
– Я знаю достаточно много питерских поэтов. Я бы не сказал, что их интонация более скорбна, чем московских – и, между прочим, поэтов, живущих в Одессе. Потому что напускное одесское веселье, так называемый «одесский юмор», где одна и та же шутка повторяется бесчисленное количество раз, из года в год, – это совсем не знак качества. Но почему-то считается мейнстримом одесской поэзии. В Одессе живут поэты, которые могут «потягаться в скорбности» с любым!
– Мы разговариваем в Киеве, за несколько минут до открытия фестиваля «Киевские лавры». Что он значит для Вас?
– Я стал лауреатом этого фестиваля четыре года назад. Получил вот такую статуэтку, как будут вручать сегодня, – два поэта, сидящие друг напротив друга. Как написано у организаторов, это «символизирует внеязыковое равенство и поэтическое братство», ведь здесь встречаются люди, пишущие на разных языках. Вскоре после того, как я получил награду этого фестиваля, я также стал стипендиатом Фонда имени Бродского. Два месяца был в Италии. Писал стихи; многие из них были переведены на итальянский, издана двуязычная книжка моих стихов «Мраморный лист», и вот сейчас готовится её второе, дополненное издание.
(отрывок)
Служат тихую мессу. Сакральная пантомима. Спина
предстоятеля, двое служек. Затворена
дверь Спасения. Все, включая карликовый орган,
молчат – а о чём говорить? Христос-пеликан,
расклевавший собственную грудь, кормит кровью птенцов
молча. В конце концов
Тот, кто Слово сам по себе, имеет право молчать,
пока седьмая печать
не сломана…
– У меня в руках одна из Ваших книг – «Спиричуэлс». Она со многих точек зрения необычна. Спиричуэлс – это «концентрат восторга», что вместе с Вашей глубиной стиха и характерной ноткой горечи производит потрясающее впечатление…
– Книга необычная прежде всего вынужденно: на самом деле она состоит из трёх книг, является своеобразным «трилистником». И будь моя воля, я бы «Стихи о русской прозе» издал бы отдельно, как и «Книгу скитаний», а в «Спиричуэлс» вошло бы гораздо больше стихов. Но у издательства свои трудности. Хорошо, что вышло то, что успело выйти.
А спиричуэлс – очень старое моё увлечение. Я их очень любил, когда мне было 17 лет. А в 25 лет в руки мне попала антология Ломакса об американском фольклоре, где был огромный раздел с текстами спиричуэлс. Тогда я перевёл приблизительно 20 песен. Какие-то переводы я до сих пор считаю неплохими.
Затем мне пришла в голову идея: отталкиваясь от этих переводов и включая их в свой текст, написать стихи, которые уводили бы уже в сегодняшний день. Там есть фантасмагорические, сюрреалистические стихи – но которые, тем не менее, отталкиваются от спиричуэлс.
(Отрывки)
Глубокие воды!
Мой дом за Иорданом,
глубокие воды, Отче!
На тот берег стремится душа моя,
на тот берег, Господи!
Мой дом стоял на площади, где пьяная матросня,
отлитая в бронзе, была поставлена на гранит.
Потемкинцам – потомки. Там Ты хранил меня,
но я, по малости лет, не знал, Кто меня хранит…
*
Это я, Господи, это я, Господи,
Стою и жажду молитвы.
Кто-то несёт цветные шары
В картонных коробках, вата на дне.
Ячейка для тонкого шара-яйца,
Из которого вылупится Новый год,
Разбив скорлупку-зеркалку. Миры
Не знают, чего им ждать от птенца.
По крайней мере, в этой стране
Стоит замедлить ход.
Это я, Господи, это я, Господи,
Это я и никто другой –
Стою и жажду молитвы.
*
– В этом же сборнике есть цикл «Иконная лавка». Я знаю, что Вы православный верующий. Вы поэтому отозвались на иконы стихами о них?
– Это вовсе не «стихи об иконах». Отталкиваясь от иконописного сюжета, я ввожу в стихи современность, иногда – совершенно бытовые сцены из советской, постсоветской жизни…
Я очень люблю иконопись, особенно старорусскую. Даже написал с другом монографию о старообрядческой иконе: «Липованская икона». Она вышла в 2002 году. Кстати, именно сегодня в Одессе открывается выставка старообрядческой иконы, которую я должен был открывать, но приехал в Киев на фестиваль. На выставке есть и несколько икон из моей коллекции. Да, у нас в доме есть такие иконы, и они вовсе не являются «культурными объектами»!
– Несмотря на то, что Вы православный Московского – «строгого» – патриархата, в отличие от других украинских вариантов православия, а иконы – старообрядческие?
– А это не имеет никакого значения. Я всегда говорю, что древнерусская икона вообще вся – старообрядческая. А это – лучшие образцы иконописи. В одесских соборах есть немало липованских икон, их просто переосвятили, когда принесли в храм… Некоторые отличия в них есть. Например, Евангелист Марк у старообрядцев – не лев, а орёл, а Иоанн – лев. Иконы Марка встречаются редко, а вот Евангелист Иоанн и лев – это иконописный сюжет, на котором учили иконописцев. Своеобразная «школьная программа»…
Бегство в Египет. Уральские письма, середина XIX века
Ни в сердцах, ни в гостинице места нет.
Хоры ангелов в небе морозном слышны едва.
Живая Звезда горит среди мёртвых планет.
Ротозей стоит во дворе – к небу задрана голова.
Что видится там ему? Что слышится там ему?
Он бы вам рассказал, да еле ворочает языком.
По улице Ярославского проезжают по одному
три бородатых старца. Слева – церковь, справа – райком.
На лавочке тянет-сдвигает аккордеон ветеран,
и в ус не дует. Блестит под лучом фонаря
медаль «За доблестный труд». Рабочие всех стран
кроме Ирода не хотят иного Царя.
И впрямь, чем Ирод не царь? Чем не хорош?
Ну, казнил жену Мариамну и двух сыновей.
Должно быть, было за что. Тут за ломаный грош
горло перегрызут. Расскажи чего поновей.
Кто родился в округе, и как добраться туда.
Ордер на обыск и на арест. Ночной воронок.
Меж мёртвых планет горит живая Звезда.
Мария, Младенца обняв, бежит,
под собою не чуя ног.
*
Маленькое послесловие от автора.
Его стихи не печатали долго и упорно. Ещё бы. Никакого уровня «оттепели» не выдержали бы таких хлёстких поэтических пощёчин. И если кто сегодня «в упор забыл», что такое советское прошлое, то пусть читает Херсонского в качестве учебника по истории. Доступен его сайт, его блог, сетевые публикации различных журналов.
Он не выехал на Запад, ни на «ближний», ни на совсем заокеанский; он познал и пережил многие советские кошмары и идиотизмы, и переработал руду дней в свои вечно диссидентские стихи. Я представляю его тем, кто ещё с ним не знаком. Любите его.
Ирина Ермак
