«Тот, кто повелел гореть маслу, скажет воде: гори! – и она загорится»
«А я знаю, искупитель мой жив…я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его» (Иов. 19).
Видно, пришло время и мне поделиться своими воспоминаниями о событиях двадцатилетней давности, связанных с возвращением к жизни храма святой Екатерины, что на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Как и о тех, что следовали за ними.
Как известно, Господу благословенному было угодно, чтобы тогдашнее политическое руководство Советского Союза приняло общий курс на либерализацию жизни в стране. В том числе – в сфере церковно-государственных отношений.
Поводом для манифестации смягчения отношения к религиозным общинам послужило празднование 1000-летия крещения Руси, пришедшееся на 1988 год. Естественным следствием изменения государственной политики в отношении верующих граждан стало оживление жизни различных конфессиональных общин, повлекшее за собой, в свою очередь, сперва – единичные, но с ходом времени – всё более массовые случаи возвращения церковных зданий в распоряжение соответствующих общин. Католическая церковь не была исключением в потоке этих радостных и обнадёживающих событий.
Весной 1989 года я, получив назначение от блаженной памяти кардинала Юлиана Вайводса (тогдашнего Апостольского Администратора Рижской архиепархии), начал своё служение в качестве приходского викария в храме Девы Марии Лурдской в Ковенском переулке («на Ковенском», как почему-то говорили тогда все).
К этому времени надежды на грядущие существенные положительные перемены в церковной жизни разделялись уже практически всеми.
Естественно, встал вопрос и о возвращении многочисленных (общим счётом – около двух десятков) церковных и церковно-общественных зданий в тогдашнем ещё Ленинграде, принадлежавших до большевистской революции восемнадцати католическим приходам Петербурга-Петрограда.
Среди этого впечатляющего множества, несомненно, выделялась – своей значимостью и славной историей – старейшая в городе католическая церковь святой мученицы Екатерины Александрийской на Невском проспекте, возведённая в самом конце XVIII века.
К началу моего служения в «приходе на Ковенском» уже существовала маленькая группа прихожан, регулярно собиравшихся на ступенях храма св. Екатерины для молитвы о его возвращении.
Кажется, молитва не очень-то связана ни с многословием, ни с местом её вознесения. Спаситель, как повествует евангельский текст, говорит нам, скорее, о чем-то прямо противоположном. Кроме того, можно тщетно потратить много часов, упрашивая, моля, увещевая Господа благословенного, например, перенести нас из Петербурга в Москву. Иное дело, когда мы сами, благословясь, тронемся в путь, непрестанно прося Бога быть нашим спутником, и сами ни на минуту не забудем, что Он всегда рядом с теми, кто просит Его о помощи и защите.
Однако для того судьбоносного времени и такая форма свидетельства, хотя и была, на первый взгляд, несколько для молитвы демонстративной (и – что уж греха таить – провокативной!), могла оказаться весьма важной для консолидации и, собственно, утверждения в вере участников подобных «молитвенно-политических стояний». Хотя, повторяю, сами по себе эти стояния не могли заменить труда, совершаемого для достижения поставленной цели. Разве что кто-то другой взялся бы за этот труд.
Независимо от молитв на церковных ступенях необходимо было предпринимать конкретные действия, итогом которых могло – и должно – стать возвращение славнейшего католического храма России. Время было непростое. Непросто было набраться смелости и решиться, всякий шаг, как правило, оказывался по-настоящему первым в истории. Вера же призвана быть исполненной доверия, но не бездумной. Опять-таки в силу того, что предполагает некий труд для своего осуществления.
Здесь весьма уместно упомянуть имя Бориса Борисовича Коваленко, сыгравшего на начальном этапе этой истории неоценимую роль. Работать вместе нам было очень непросто, но два года мы бок о бок (преимущественно – на заключительном этапе нашей «эпопеи») «ходили по инстанциям». Борис, признаюсь по совести, в период сбора разных необходимых документов, особенно в самом начале, ходил значительно больше. Что представляется мне вполне естественным, учитывая разницу между всем известными особенностями участия в деле непосредственного исполнителя и руководителя. С другой стороны, когда бы я был «суперменом» и смог поднять весь необходимый труд в одиночку – чем занимались бы сегодня новейшие наши мемуаристы?
Конечно, не будь Бориса Борисовича или меня, Господь призвал бы к этому труду иных делателей, но – случилось так, как случилось. Мы же делали то, что могли, когда было возможно, и так, как умели.
Вместе с Борисом, повторяю, мы два года ходили по разным городским ведомствам, добиваясь нужного решения. Один раз практически полностью собранный пакет документов где-то «в инстанциях» умудрились потерять. Пришлось всё собирать заново! На каком-то этапе передачу пытались блокировать на том, якобы, основании, что это лучший по своим акустическим характеристикам зал в городе. Правда, соответствующая авторитетная акустическая комиссия, придя в храм и оценив степень его сохранности, от задуманного отступилась.
Ни я, ни, тем более, Борис Борисович (не говоря уже об остальных) ничего не смогли бы добиться, если бы нас не поддержали епископ Янис Цакулс, сменивший престарелого кардинала Вайводса на посту Апостольского Администратора Риги, и назначенный в Москву примерно в то же время официальным представителем Апостольской Столицы в Советском Союзе архиепископ Франческо Коласуонно.
Кто бы – скажите мне на милость! – стал разговаривать с «группой мирян», находящихся к тому же в конфронтации с настоятелем и не поддерживаемых церковной властью, о судьбе одного из главных украшений Невского проспекта?
Епископ Цакулс, с которым мы были знакомы, назначил меня ректором храма св. Екатерины, что требовалось для придания предпринимаемым нами действиям официального характера. Также он поддержал мою просьбу об открытии в приходе Девы Марии Лурдской «воскресной школы». Вмешательство епископа было необходимо ввиду того, что тогдашний настоятель прихода отец Иосиф Повилонис и слышать не хотел ни о какой школе. Кстати, как и о храме святой Екатерины. Бедного старца можно понять! Ситуация в стране становилась всё более тревожной и неустойчивой, а отец Иосиф за пятьдесят лет своего священства (большая их часть пришлась на советские годы) навидался всякого и привык опасаться худшего. Что говорить о человеке, достигшем уже почти восьмидесятилетнего рубежа жизни, если даже я, годящийся ему по возрасту даже не в сыновья, а во внуки, цепенел в нерешительности перед некоторыми вопросами и проблемами, встававшими на нашем пути. Каждый шаг приходилось совершать, как бы идя по тонкому льду, прислушиваясь тревожно к отдалённым «хрустам». Вполне возможно, что этот «хруст» мог быть не слышен тем, кто не был занят в «процессе» непосредственно. Но это ничего не меняет.
Во многих случаях руководствоваться приходилось лишь интуицией и доверием к Богу, в надежде на то, что каждый новый наш шаг Ему угоден. В этой ситуации меня очень поддерживала притча, поведанная некогда Всемилостивым Спасителем. О сказавшем «не пойду!», но пошедшим, и о его брате.
По правде говоря, я всегда немного завидовал людям, не ведающим колебаний в вере! Бестрепетно дающим «десятину с мяты, руты и всяких овощей» (ср. Лк 11,42) и совершающим иные «религиозные подвиги»… Насколько их жизнь проще! Их вера не ставит мучительных и неразрешимых, порой, вопросов, не нуждается в том, чтобы постоянно, шаг за шагом, испытывать себя… Правда и то, что именно они, к сожалению, чаще других становятся предметом разного рода злостных манипуляций. И им никогда не испытать радости быть не маслом, а именно водой, горящей по повелению Господа всяческих. Осуществлять нечто значительное в постоянном ощущении полной своей непригодности для этого, через все мучительные «не хочу», «не могу», «не знаю», «не умею»!
Как бы там ни было, а с разрешения епископа Цакулса удалось начать подготовку детей к первому Причастию.
На мой вопрос:
– Можно ли открыть воскресную школу?
Епископ ответил:
– Что значит «можно»? Нужно!
– А если настоятель против?
– Даже если он против!
Так и стали приходскими преподавателями основ веры для детей в «приходе на Ковенском» Надежда Виссарионовна Мартынович и Ядвига Антоновна Шиманская, прошедшие к тому времени двухмесячную, если не изменяет мне память, подготовку в Польше. Позднее, на Невском – мои многолетние сотрудницы. Такие, каких Бог, святая воля Его, послал. Если не лучше, то и не хуже. Важно, что и они (не в последнюю очередь) – сонаследницы того удивительного времени. Если бы мне сегодня задали вопрос: а решился бы я сам тогда доверить своих, будь они у меня, детей (а теперь – внуков) воспитанию этих набожных и почётных женщин, то, буду искренним до конца, я затрудняюсь на него ответить. И, пожалуйста, не судите меня слишком строго за это. Но, повторю, возвращаясь к нашей «воскресной школе»: благо, тогда и это стало возможным! В целом, их служение было весьма нужным и своевременным особенно – в то время и в тех обстоятельствах.
Отец Иосиф поворчал, повозмущался и смирился с неизбежным.
Примерно к тому же времени относится приезд в тогдашний Ленинград доминиканского священника отца Людвика Висьневского. Вместе с этим удивительным человеком мне пришлось служить несколько лет и его участие в становлении прихода святой Екатерины поистине неоценимо. Естественно, что начинали мы в Ковенском, так как до возращения храма на Невском пройдут ещё годы.
Отец Людвик ни сном ни духом не планировал поездку в Россию. Однако обстоятельства его служения в Польской провинции Ордена Проповедников святого Яцека, сыновьями которой мы стали каждый в своё время (правда, с интервалом в несколько десятилетий), сложились так, что он остался без каких-либо определённых занятий. В то время провинциальный настоятель обратился к собратьям с призывом откликнуться на возможности, открывающиеся в связи со складывающейся в Советском Союзе ситуацией религиозной свободы, и поехать, в частности, в Ленинград, где незадолго до этого я уже обозначил своим скромным служением возвращение Доминиканского ордена. Вот отец Людвик и откликнулся, за что стоит от всей души благодарить его и благословенного Господа.
Через несколько месяцев после его приезда на берега Невы в Российской Федерации были восстановлены канонические структуры Католической Церкви (в Беларуси и в Украине это произошло примерно годом ранее). Апостольским Администратором в Москву был назначен епископ Тадеуш Кондрусевич (до того времени бывший Апостольским Администратором в Минске) с возведением в сан персонального титулярного архиепископа. Здесь уместно упомянуть о том, что в своё время в Риме я почти случайно смог присутствовать на службе, совершаемой в Ватиканской базилике св. Петра Папой Иоанном Павлом II, где вместе с ещё несколькими священниками был рукоположен в епископы и отец Тадеуш Кондрусевич. Тогда я, разумеется, и подумать не мог, что под руководством этого человека мне придётся работать более десяти лет.
Отправляясь для служения в Россию, архиепископ, естественно, не представлял всех нюансов сложившейся ситуации, поэтому, приглашая священников, предлагал им что-то конкретное, согласно своему тогдашнему видению вопроса. В частности, о. П. Одиньшу он пообещал храм святой Екатерины.
Не могу не вспомнить здесь короткого разговора архиепископа Тадеуша с отцом Павлом в ризнице храма Девы Марии Лурдской. Мы о чём-то беседовали с архиепископом, когда к нам подошёл отец Одиньш и весьма недовольным голосом спросил, обращаясь к владыке: «Так как же теперь будет с Катариной?». Епископ, не скрывая своего недовольства (очевидно, это был уже не первый разговор о храме на Невском), ответил: «Я же говорил тебе – как сказал Нунций, так и будет. Ты здесь, а Евгений – на Невском».
Действительно, как я уже упоминал ранее, архиепископ Франческо Коласуонно оказал мне неоценимую помощь в решении ряда важных вопросов, имевших как для меня, так и для прихода св. Екатерины существенное значение. В частности, он – как и епископ Цакулс – снабдил меня ходатайственным письмом, подтвердив мои полномочия заниматься возвращением Католической церкви храма святой Екатерины. Он же включил меня в сформированную им группу «Каритас», членам которой было поручено – в период, предшествовавший восстановлению законной католической церковной власти в России – организовать приём гуманитарной помощи, направляемой в Советский Союз в ответ на призыв Михаила Сергеевича Горбачёва.
Но об этом чуть позже.
Я со своей стороны старался, по мере сил и возможностей, быть полезным архиепископу Коласуонно, сыгравшему столь важную роль в восстановлении нормальной жизни российской католической общины.
В период, предшествовавший учреждению Апостольской Администратуры в Москве, встречался с ним практически ежемесячно, рассказывая о происходящих переменах. Чаще всего в то время новости были утешительными и обнадёживающими, что не исключало, однако, в ряде случаев, необходимости своевременного вмешательства высокого представителя Его Святейшества Папы в Москве. Позднее архиепископ Коласуонно был переведён из Москвы нунцием при Квиринале (и вскоре возведён в кардинальское достоинство), что свидетельствует о чрезвычайно высокой оценке Святейшим Папой результатов его миссии.
На прощальном приёме я подошёл к нунцию, чтобы поблагодарить его за оказанную мне помощь и поддержку и пожелать ему успеха на новом месте служения. Он устало сидел в кресле. Взяв меня за руку (а я, подойдя к нему, встал на одно колено, чтобы заодно попросить о благословении), он тепло поблагодарил меня «за ту большую помощь, что я оказал лично ему и Нунциатуре» («особенно Нунциатуре», повторил он) и пригласил, когда бы я ни оказался в Риме, быть гостем римской Нунциатуры, на «кров и стол» в которой я отныне всегда могу рассчитывать. Стоит ли говорить о том, что я был растроган до слёз. Как и о том, что ни разу в жизни я не воспользовался этим приглашением. Римская Нунциатура – с ливрейными лакеями и официантами при столе – не самое подходящее место для ночлега скромного священника из России. Отец Джон Патрик Кенрик, первый Генеральный Викарий доминиканцев в России и Украине, поощряя меня, несколько раз напоминал мне об этом приглашении, но я так и не решился им воспользоваться. Однако не было ни одной мессы, когда я, молясь о своих благодетелях, не упомянул бы имени и этого человека, бывшего столь добрым ко мне и к тому делу, которому мне выпало служить.
Итак, назначенный для служения в Москву архиепископ Тадеуш Кондрусевич декретом возобновил деятельность прихода святой Екатерины, насильственно прерванную в конце тридцатых годов, а меня назначил его настоятелем. Это случилось летом 1991 года, ещё в Советском Союзе. До первой службы в храме оставалось целых два долгих года, а для нас с Борисом начался новый этап в наших хождениях по инстанциям.
На этот раз мы зачастили в Управление юстиции. Несколько месяцев ушло на то, чтобы зарегистрировать устав Прихода. Дело это было ещё новое, так как церковь впервые с 1918 года обрела в России право юридического лица. Опыта не было ни у чиновников, ни, тем более, у нас. Однако же, с каждым исправлением текста мне приходилось ехать в Москву к архиепископу. Там исправленный текст перепечатывался – мною, как правило – на машинке, архиепископ подписывал его и скреплял печатью, а я ехал в Ленинград, а затем – в Санкт-Петербург, чтобы получить в Управлении юстиции… новые уточнения и исправления. Таких вояжей пришлось предпринять шесть или семь, пока Устав – наконец-то! – не был утверждён и зарегистрирован. И это был первый зарегистрированный приходской Устав в нашей Апостольской Администратуре. Тогда ещё она включала в свои границы также Нижнее Поволжье и Северный Кавказ. Позднее устав, как прецедент, использовался в качестве образца при регистрации других общин в Апостольской Администратуре.
В возвращении храмового здания на Невском проспекте нас опередили общины Казанского собора и Армянской церкви святой Екатерины. Правда, в Казанском соборе некоторое время ещё располагалась экспозиция Музея истории религии, но богослужения в боковом приделе там начались почти на год раньше, чем у нас.
Стоит, поскольку это имеет непосредственное отношение к моему повествованию, упомянуть также и о том, что, начиная с 1989 года, я начал регулярно бывать в странах Западной Европы.
Поскольку у меня с определённого времени не было ни малейшего сомнения в том, что храм нам, в конце концов, возвратят, я смело вёл переговоры относительно его будущего.
В 1989 году, будучи на приватной аудиенции блаженной памяти Папы Иоанна Павла II (первой из трёх моих встреч с этим великим человеком), я просил у Его Святейшества молитв о Католической Церкви в России. И в особенности – о церкви святой Екатерины. «Вы все в сердце у Папы и в его молитвах», – ответил мне Его Святейшество. В конце разговора он повторил: «Скажи всем, что Папа молится о каждом из вас, что вы все в сердце Папы!».
Несколькими днями ранее я передал Его Святейшеству через его личного секретаря пространный Меморандум, содержащий мои смиренные предложения по устройству жизни католической общины в обновляющейся России. Папа при встрече похвалил меня и просил продолжать писать ему. К сожалению, многое из того, от чего я предостерегал Его Святейшество в своём письме, со временем подтвердило мою правоту.
Тогда же я неожиданно раздобыл в Риме около тысячи долларов и потратил деньги на приобретение нескольких комплектов облачений и необходимой литургической утвари для будущей работы в приходе и храме, которая начнётся почти тремя годами позже.
В следующем году, будучи в Париже на аудиенции блаженной памяти кардинала Люстиже, я также просил его поддержать будущее прихода, существовавшего тогда, повторюсь, лишь в наших мечтах и… в планах благословенного Господа. Кардинал обещал подумать и по истечении некоторого времени известил меня, что попросил настоятеля одного из больших парижских приходов позаботиться об оказании нам помощи. Этим настоятелем оказался отец Арнольд ван дер Вестенхузен-Смит, настоятель церкви святой Одилии на бульваре Стефана Малларме. Отец Арнольд, чья священническая судьба достойна отдельного повествования, пригласил меня на специально организованную службу, где был проведён сбор в пользу нашего прихода. Я проповедовал на двух воскресных Мессах, совершаемых, соответственно, по реформированному и по старому обряду. Понятно, что литургия по Миссалу 1962 г. служилась в сопровождении григорианского пения, зато «новая» Месса совершалась под шедевры русской классической музыки в великолепном исполнении знаменитого органиста.
В результате щедрой помощи, предоставленной отцом Арнольдом, к моменту передачи нам здания храма я располагал двенадцатью тысячами долларов, имевших, прошу заметить, в то время несколько иную покупательную способность, чем ныне.
Отцу же Арнольду я обязан ещё одной удивительной встречей. Из тех, какими была столь богата моя тогдашняя жизнь. Однажды он пригласил меня на автомобильную прогулку в Бургундию, в Дижон, где – как я узнал, уже находясь в пути – он подготовил для меня встречу с отцом Мишелем Флораном, доминиканским священником, служившим последнюю Мессу в церкви святой Екатерины перед её закрытием. В качестве переводчика нас сопровождал отец-иезуит Жан-Поль Мезанёф, с которым мы уже были знакомы. Насколько мне известно, встреча священников, один из которых совершил, казалось, последнюю Мессу, а другой – Мессу, оказавшуюся первой, единственный подобный случай. По-крайней мере – для России. Старец, живший на покое в доме племянницы, живо интересовался происходящим в России и на прощание благословил меня.
Говоря о наших тогдашних благодетелях, нельзя не упомянуть старцев-иезуитов из русского дома св. Георгия в Медоне, неоднократно оказывавших мне многообразную помощь в моих тогдашних трудах, а также супругов Питера и Энн Андерсонов. О них расскажу поподробнее. С Питером Андерсоном, адвокатом из Сиэтла, я познакомился в Ленинграде в самом конце восьмидесятых годов. Уже тогда Питер заинтересовался проектом восстановления церкви святой Екатерины и в разное время взял у меня несколько интервью на эту тему для американских католических журналов – некоторые из публикаций сохранились у меня и по сию пору. В начале 1991 года я оказался в Сиэтле, где гостил в доме четы Андерсонов. Работа по реализации проекта продолжалась, и я бывал у них не единожды. Итогом стало воссоздание Благовещенской (Фатимской) часовни – настоящей жемчужины архитектуры. Сбор средств на весьма дорогостоящую, реконструкцию организовал непосредственно Питер. На последнем этапе с нашей стороны ему помогали отцы Джон Патрик Кенрик о.р. и Фрэнк Ингмар Сутман о.р., доминиканец из США, несколько лет работавший в приходе св. Екатерины. Из личных средств Питер пожертвовал значительную сумму на восстановление беломраморного алтаря в Благовещенской часовне – в память о своей покойной матушке.
Дружеские отношения с Питером и Энн мы поддерживаем и сегодня. К сожалению, скорее всего, мне вряд ли доведётся воспользоваться их регулярно повторяемым приглашением – вновь быть гостем в их доме.
Однако я увлёкся. Стоит вернуться на берега Невы и продолжить рассказ о главном – ради чего и предпринимались эти интересные, хотя и довольно утомительные вояжи.
Итак, приход был официально восстановлен архиепископом Тадеушем Кондрусевичем во второй половине 1991 года, а до передачи нам здания храма оставалось ещё около полутора лет, донельзя насыщенных событиями.
Возвращаясь немного назад, стоит упомянуть о том, что в 1989 году по приглашению ленинградских городских властей (sic!) в Ленинград прибыли для работы четыре монахини из конгрегации Миссионерок Милосердия, более известные как сёстры матери Терезы. Город выделил им двухкомнатную квартирку на тогдашней улице Воинова (ныне она вновь зовётся Шпалерной), где они и поселились. В первый же день их пребывания в Ленинграде я служил для них Мессу на колченогом журнальном столике в одной из двух комнат, ставшей часовней. С тех пор в течение двух лет я ежедневно служил там вечером в пять часов, а затем шёл в Ковенский переулок и в семь служил Мессу там – зимой и летом, при любой погоде приходилось преодолевать путь, занимавший около сорока минут. Транспортом было бы дольше. Sapienti sat.
Позднее ко мне присоединился отец Людвик. Регулярно служить у сестёр матери Терезы он начал со мной с осени 1991 года, когда мы стали «бездомным приходом».
Архиепископ велел о. Одиньшу, с лета 1991 года сменившим отца Иосифа на должности настоятеля прихода в Ковенском переулке (прихода «Матери Божьей с Лурд», как стало значиться на новой приходской печати), выделить нашему приходу время для совершения воскресной приходской Мессы. И мы стали служить там по воскресеньям в пять часов пополудни. Воскресные службы собирали полный храм. Сидячих мест не хватало, многие были вынуждены стоять. Отец Людвик сказал как-то: «Это они приходят слушать твои проповеди». Однако по его тону я так и не понял – в похвалу мне или в хулу он сделал это замечание. Хочу надеяться всё-таки, что для – первого.
Сергей Петрович Варшавский, в течение многих лет несший служение приходского органиста и ухитрявшийся совмещать его с должностью доцента Горного института, был изгнан из «прихода на Ковенском» за отказ прекратить играть на мессах «у Евгения». С той поры он допускался к инструменту, о котором как о ребёнке заботился долгие предшествовавшие годы, лишь за три-пять минут до начала «екатерининской» мессы. К сожалению, следствием его ухода стало стремительное разрушение уникального инструмента, сравнительно быстро приведшее к необратимым последствиям. Сергей Петрович страдал необычайно, но на подлость не пошёл (вообще подлость в нашей церковной жизни – тема особого рассуждения, но не здесь и не сейчас следует её раскрывать). Господь благословенный да воздаст этому смиренному и бескорыстному труженику за его верность – в этой жизни и в благой вечности!
В остальные дни мы с отцом Людвиком служили (в те же семнадцать часов) на улице Воинова у сестёр матери Терезы. Для прихода, только начинающего свою деятельность, этого было явно маловато. Но как раз в это время нам удалось заключить Договор о сотрудничестве с Городским экскурсионным бюро, занимавшим здание бывшей англиканской церкви на Английской набережной (тогда ещё – Красного флота). В помещении бывшей церкви располагался актовый зал этого учреждения. Величественный интерьер полностью сохранился, включая мозаичные панно, изготовленные по картонам Виктора Васнецова, а также – английский орган, расписанные цветами трубы которого выглядывали почти на полную высоту из-за защитного фанерного обрамления .
Ранее я упомянул о том, что архиепископ Коласуонно поручил мне распределение продовольственной и иной гуманитарной помощи, поступавшей тогда в Санкт-Петербург через посредство Католической церкви. Так вот, согласно Договору о сотрудничестве, Городское экскурсионное бюро трижды в неделю предоставляло по вечерам в наше распоряжение помещение бывшей церкви, а я, в свою очередь, регулярно снабжал продовольствием его сотрудников, которые в те нелёгкие годы возрастающей экономической разрухи, сопровождавшей распад бывшего Союза, и стремительной инфляции только, что не голодали. Так что помощь направлялась вполне по адресу.
Дважды в неделю в этом зале я проводил занятия по основам католической веры, а раз в неделю – в воскресенье днём – отец Людвик встречался с участниками очередного паломничества молодёжи в Польшу и служил для них Мессу. Несколько раз мне пришлось его подменять, но, в отличие от него, служить Мессу для людей, в большинстве своём не верующих или, во всяком случае, практически невоцерковлённых, я не отважился. В течение полутора часов говорил о вере Церкви. Кое-кто, хотя далеко не все, слушал меня с некоторым интересом.
Здесь же стоит упомянуть и о том, что ещё в 1990 году мы с Борисом Борисовичем издали в нескольких сотнях экземпляров маленькую книжечку, включавшую в себя русский перевод Последования св. Мессы и несколько наиболее распространённых латинских песнопений (также с переводом). Книжки были розданы прихожанам, а я несколько воскресений подряд рассказывал им после Мессы о структуре католического богослужения и об обязанностях верных по отношению к нему, взобравшись на высокий амвон «Лурдского» храма. Насколько мне известно, это был первый опыт «издательской деятельности» Католической Церкви в России за весь послереволюционный период.
Между тем, труды по возвращению храма близились к завершению. И вот, ранней весной 1992 года мы – наконец-то! – получили ключи от здания церкви.
Стоит особо сказать, что впервые после опустошительного пожара, полностью уничтожившего церковный интерьер, я переступил порог храма святой Екатерины с ключами в руках. Ранее бывал там несколько раз, но детские и юношеские воспоминания сохранили картину, хотя и не особенно радостную, но далеко и не трагическую. Сказать, что представшее теперь моему взгляду повергло меня в ужас – значит не сказать ничего.
Полностью выгоревшее помещение. Оконные проёмы, лишённые рам и закрытые листами мятой и ржавой кровельной жести. Голуби, то и дело вспархивающие, напуганные грохочущим от ветра железом в овальных окнах подкупольного барабана и смятенно мечущиеся в вышине под сводами…
Вдобавок к этому – подвал, где местами по щиколотку жидкой грязи. Начатые, но далёкие от завершения работы по укреплению фундамента были остановлены из-за прекращения государственного финансирования. При внушительном (для полноты моей радости) долге подрядчику.
Сейчас, после всего произошедшего, это кажется не столь уж и страшным, но тогда я стоял среди ужасающей разрухи с ключами в руке и значительно ближе был, избави нас Боже, к отчаянию, чем к счастью. У меня совсем немного денег, почти нет реальных профессиональных помощников, нет деловых связей, необходимых для начала такого предприятия… Нет ничего, кроме удивительной, таящейся в самой глубине души, уверенности в том, что – жив Бог и живы души наши. Что Он нас не оставит и, что предстоящее нам совершится ко благу.
Один человек, давно уже покойный, утешал меня в те дни: «Не бойтесь, отец Евгений! Глаза боятся, а руки делают».
Так мы и начали свою жизнь в храме на Невском.
Итак! Начиная новый этап своей жизни, мы всё-таки не были босы и голы. Средств, собранных с помощью отца Арнольда ван дер Вестенхузена-Смита, оказалось достаточно, чтобы погасить задолженность и возобновить работы по укреплению фундамента храма и осушению подвала. Напомню, в жидкой грязи стояли лужи воды. Думаю, сегодня тем, кто этого не видал тогда, представить подобное уже невозможно.
В то же время архиепископ Тадеуш Кондрусевич поддержал нас суммой, оказавшейся достаточной для оборудования в помещении бывшей ризницы временной часовни с антресолями, куда вела винтовая лестница. Были отремонтированы также несколько помещений, где и протекала наша приходская внебогослужебная жизнь.
На месте нынешней библиотеки и ведущей в цокольный этаж лестницы удалось оборудовать две довольно просторные комнаты – там расположились ризница и что-то вроде приходской приёмной. Кроме того, в цокольном этаже со временем были оборудованы четыре комнаты – небольшой зал для собраний, кухня-столовая, канцелярия и кладовая. Все помещения были довольно скромными по размерам (особенно – в сравнении с нынешними), но и это было существенно лучше, чем ничего.
Особо стоит рассказать о том, как я вёз деньги, данные архиепископом.
Две долларовые пачки в карманах, естественно, не помещались. Я завернул их в газету и положил на дно своего саквояжа. Ехал я в купе дневного скорого поезда сообщения Москва-Петербург. Очень скоро мне стало казаться, что некоторые люди, проходя по коридору, смотрят на меня каким-то неприятным цепким взглядом. Да и лица у них, избави нас Боже, казались мне просто канальскими. Понимая, что так недолго и с ума сойти, я вверил свой багаж, находящийся на верхней полке, Господу и отправился перекусить и выпить кофе в вагон-ресторан. Господу же сказал: «Это Твои деньги, для Твоего храма. Прошу Тебя, позаботься же о них». Господь и позаботился! Что и говорить, теперь рассказывать об этом очень смешно, но тогда было не до смеха.
Очень постепенно, в несколько крупных этапов и не без немалого труда площади приходских помещений достигли своих нынешних размеров. Но начинали мы с совсем малого!
За два года до обретения храма, будучи в Риме, я познакомился с главной настоятельницей конгрегации Доминиканок Святого Сикста и побывал в их древнем, связанном с жизнью св. Доминика, материнском монастыре. Блаженной памяти мать Систина отнеслась с большим энтузиазмом к сделанному мною приглашению в мир моей мечты – храма-то у нас ещё не было. Да и остальное было, что называется, вилами по воде писано.
Однако прошло немного времени и сёстры-доминиканки стали нашими многолетними, верными и смиренными помощницами в приходской работе. Мать Систина оказала нам неоценимую помощь в обустройстве прихода. Но особая поддержка, повторюсь, была явлена в сёстрах, приехавших на работу в Санкт-Петербург. Многолетняя настоятельница их маленькой общины, сестра Матильда, человек безграничной и смиренной доброты, всю жизнь проработав медицинской сестрой, заслужила в Италии хорошую пенсию, что помогало их общине вести финансово независимое существование. Особую роль это обстоятельство сыграло, когда по досадным обстоятельствам их община оказалась в Санкт-Петербурге в подвешенном состоянии. Но рассуждение об этом (к счастью!) выходит за определённые мною временные рамки настоящего повествования…
Не могу отказать себе в радости поблагодарить здесь всех доминиканок, трудившихся в приходе святой Екатерины на Невском проспекте на протяжении этих двадцати лет: сестёр Матильду, Бертиллу, Исабель, Суяпу и других верных, трудолюбивых и смиренных помощниц.
Кроме них благодарю за верность в дружбе сестру Терезу Канакри, как и доминиканки, не оставлявшую меня своей молитвой и поддержкой в самые тяжелые времена моей жизни.
В устроении временной часовни своими советами очень помог наш покойный ныне прихожанин Евгений Николаевич Лазарев, служивший в то время деканом и заведовавший кафедрой промышленного (если мне теперь не изменяет память) дизайна в знаменитом «Мухинском» училище. С ним и его семьёй я был дружески и духовно связан в течение многих лет, предшествовавших описываемым здесь событиям. Об этом круге стоит когда-нибудь рассказать особо.
Открытию часовни предшествовала удивительная история, связанная с обретением Распятия, помещенного ныне в правой стороне трансепта. Это Распятие ранее находилось в церкви «на Ковенском». Но о нём было известно, что оно происходит из храма святой Екатерины. После принудительной ликвидации прихода и закрытия храма эта замечательная скульптура оказалась на мусорной свалке и была спасена от поругания и уничтожения тогда ещё совсем молодой (а ныне – уже покойной) Софьей Петровной Степулковской, блаженной памяти. Она, возможно, если иметь в виду атмосферу тех лет, с риском для жизни, перенесла святыню в единственный, остававшийся не закрытым, храм Французской Божией Матери (после войны он стал «Лурдским») в Ковенском переулке.
Ко времени описываемых событий это изображение Распятия находилось на стене справа от входа – и прихожане при входе и выходе из храма лобызали ноги Рапятого, согласной традиции.
Признаться по совести, крест имел вид весьма «непрезентабельный». Нелепо раскрашенная фигура, с местами облезшей краской – грязной и закопчённой. Несколько пальцев на руках Спасителя были отломаны и надставлены позднее гипсом. Теперь и гипсовые фрагменты висели на проволочках арматуры… Думаю, что, в конце концов, именно это последнее обстоятельство и способствовало делу решиться в нашу пользу.
Когда я попросил отца Павла Одиньша передать этот крест возобновляемому приходу, он согласился с удивившей меня, имея в виду наши отношения, лёгкостью. За давностью лет я уже не помню, кому поручил привезти крест «с Ковенского на Невский»
Ремонт часовни подходил к концу, а времени до её освящения оставалось совсем немного. К счастью, моя добрая приятельница Валентина Михайловна Белковская, много лет проработавшая в Государственной инспекции по охране памятников, договорилась в реставрационных мастерских Петропавловской крепости о приведении скульптуры в вид, достойный святыни. Реставраторы сняли с дерева краску, покрыли его левкасом и положили сусальное золото на набедренную повязку и терновый венец – скульптура приобрела необычайно торжественный и благородный вид.
Дело оставалось, казалось бы, за малым – вернуть её из Петропавловской крепости в храм. Тут-то и подстерегала меня неприятная неожиданность: необходим был пропуск на вывоз с территории крепости, который мне дать, по понятным причинам, никто не мог. Ясно к тому же, что речь идёт о предмете значительной художественной ценности. К счастью, удалось договориться с водителем машины «Спецтранса», имевшей право свободного въезда и выезда даже там, куда обычные автомобили могли попасть лишь по специальному разрешению. Как сейчас, стоит у меня перед глазами этот обшарпанный (но столь долгожданный) грузовик, выворачивающий из-за здания Монетного двора на Соборную площадь крепости.
Обновлённая святыня заняла своё место над алтарём в нашем крохотном временном храме.
Помню, что когда я привёз Распятие и, распаковав, показал его отцу Людвику – тот долго вглядывался в неё глазами, исполненными такой благодарной любви к распятому Господу, что и по сию пору этот удивительный его взгляд отчетливо запечатлён моей памятью.
Отец же Павел слушал мой рассказ об этом с видимым удивлением. «Так оно не из гииипса?» — разочарованно спросил он. Кажется, это многое объясняет.
Владыка впервые служил Мессу в новой часовне 4 октября 1992 года, в день памяти св. Франциска Аcсизского. Но на самом деле это была первая торжественная служба, совершаемая епископом – первая понтификальная Месса. Мы же с отцом Людвиком, не делая рекламы, служили еще с 1 октября. По воле Господней сложилось так, что первую Мессу в своём приходском храме я смог совершить в день своего священнического рукоположения – в память святой Маленькой Терезы из Лизьё.
Стоит сказать, что наш совсем ещё юный приход был вполне достойно оснащён хорошей утварью и облачениями. Наконец-то пригодилось собираемое несколько предшествующих лет.
Помещение на антресолях над часовней и появившийся немного позднее крохотный «зал» в цокольном этаже позволяли нам вести обычную приходскую работу.
Поскольку с нами из Ковенского переулка на Невский проспект перешло немало людей, то в воскресные дни приходилось разделять приходскую общину на пять богослужений. Самое страшное испытание постигало нас, когда кто-нибудь из нас двоих был вынужден уехать – все пять Месс приходилось служить оставшемуся… Никому из священников я бы этого не пожелал, но тогда по совести мы не могли поступить иначе. Хорошо ещё, что владыка нас поддерживал. Да и некому было тогда, назидательно поводя поднятым указательным пальцем, поучать нас о недопустимости такого распорядка…
Наше совместное служение с отцом Людвиком было непростым и для меня, и для него. Слишком мы были разными. По возрасту, по национальной культуре, по происхождению, по опыту веры… всего не счесть! Однако чего между нами не было, так это – Боже избави – интриг, недоговорённостей и взаимного ожесточения. Все взаимные претензии мы высказывали друг другу без обиняков, и это позволяло своевременно разрешать возникшие недоразумения, примиряться в обидах и продолжать совместное служение…
Даже когда однажды, исполнившись на меня – по непониманию всех тонкостей нашего тогдашнего положения – гнева и обиды (заслуженных мною, по указанной причине, лишь отчасти и не в преобладающей степени), он написал мне «обличительное» письмо, то адресовал мне первый экземпляр, а отцу Джону отправил копию. Поэтому письмо по своей сути всё-таки не было доносом. Тем более – тайным. С годами я научился весьма ценить такие нюансы! Отец Джон на мой вопрос о том, стоит ли писать ответ (поскольку, отвечая, я не смог бы удержаться от слов жестоких, хотя и правдивых) сказал со смехом, что в этом нет никакой необходимости.
Хотя сегодня это письмо, бережно хранимое в архиве, до дыр зачитано моими почитателями, я не жалею, что оно так и осталось без ответа. Увы, я и без него неоднократно невольно ранил отца Людвика своей резкостью и недостаточным вниманием, чего он всё-таки, положа руку на сердце, совсем не заслужил. Правда, и мне от него доставалось порой на славу!
Позднее, уже вернувшись в Польшу, он неоднократно заступался за меня. А когда изредка наездами бывал в Санкт-Петербурге – мы с ним встречались и проводили за беседой вместе некоторое время, для меня весьма приятное. Однажды, в одну из таких встреч, он просил меня об одной нашей общей знакомой: «Эвгениуш, простил бы ты её»! Я сказал, что никогда не желал ей зла, но «простить» в смысле восстановления непринужденного общения – возможно лишь тогда, когда об этом просят. На том дело и кончилось.
Сказать по правде, стоит видеть Божие благословение в том, что два таких разных и склонных к неврозу человека трудились бок о бок так долго и настолько не безуспешно. Отец Андрей Белят с удивлением говорил, бывая в нашем приходе: «При такой разнице этих двух упрямцев, и, одновременно, при таком сходстве их перебранки никак не отражаются на приходе. В нём нет партий! Люди любят и того, и другого». Очень хочется верить в то, что отец Андрей был хотя бы отчасти прав: насчёт партий!
Людвика Висьневского при всей его внешней «ершистости» отличало удивительное сострадание к людям. Два раза я видел этого немолодого человека горько плачущим о безвременно погибших людях. Горе как бы текло из его глаз, когда он беспомощно восклицал: «Это я, я виноват во всём!». Хотя беда и в одном, и в другом случае была, пожалуй, неизбежна. Бесспорно для меня и то, что от него не зависло в тех печальных обстоятельствах ровным счётом ничего.
Когда он был в особенно хорошем настроении и был мною доволен, что бывало совсем не так часто, как мне хотелось бы, то называл меня по-польски «Эвгениуш» и «на ты». И, хотя я этого не позволил бы никому другому, от него слышать своё имя в таком произнесении мне было радостно и умилительно.
Где-то в самом начале нашего «екатерининского» пути из Парижа в Санкт-Петербург приехал с группой прихожан наш благодетель – отец Арнольд. Они привезли нам в подарок из Фатимы резную деревянную статую Девы Марии. Неплохая авторская работа представляла Деву молящейся, а не принимающей мольбы. Кажется, теперь она стоит в главном нефе храма, на резной тумбе, завещанной по моей просьбе нашему приходу старой женщиной, бывшей, в годы ранней юности, воспитанницей Екатерининской католической женской гимназии.
Тогда же гости из Франции привезли в дар приходу несколько прекрасных старинных облачений, происходящих из знаменитого Солемского аббатства. Где-то они теперь!
Наверно я никого не удивлю, сказав, что «фатимская» духовность находится вне сферы моих духовных предпочтений. Моя вера, можно сказать, прибегая к «учёному» языку, значительно более «христоцентрична». В не-евангелизированной церковной среде чрезмерная сосредоточенность на вещах, связанных с так называемыми «частными откровениями», едва ли может быть особенно полезной. Да и фатимские изображения бывают, чаще всего, на мой вкус, избыточно «цукерковаты». Всего раза два в жизни доводилось мне видеть такие изображения, отличавшиеся духовной целомудренной строгостью, соответствующей изображению Лика Пресвятой Девы из Нацерета.
Так или иначе, но я не сразу извлёк подаренную фигуру из ящика, чтобы установить её в храме. Случилось, однако, так, что наш храм посетила большая группа католиков из Португалии, о чём меня уведомили заранее. Я попросил Виктора Борисовича Савейко, блаженной памяти (бывшего вместе со своей матерью – Ниной Адольфовной Савейко – моими многолетними сотрудниками и незаменимыми помощниками, людьми кристальной честности, принявшими за меня «бремя поношения и оплевания»), достать статую из кладовой и поставить её в часовне.
Группа состояла преимущественно из немолодых женщин. Едва войдя в часовню и увидев нашу статую, они бросились к ней с такой радостью, так светло молились перед ней, что и я поневоле умилился их детской и радостной вере. Пока бывший в составе группы священник (тоже немолодой) служил Мессу, начали потихоньку собираться и наши бабушки-прихожанки. И всё повторилось – те же просветлённые радостью лица, те же увлажнившиеся глаза. Стоит ли говорить, что после этого у меня уже не было никакой возможности вернуть статую в кладовую… Так она и осталась с нами на долгие годы моего пребывания на Невском. Со временем я не только привык к ней, но и от всей души полюбил.
Говоря о благодетелях нельзя не упомянуть супругов графа и графиню Маренци, которые в течение нескольких лет оказывали – по просьбе архиепископа Венского кардинала Кристофа Шёнборна – регулярную помощь нашему приходу. В частности, их щедрым даром стала богато украшенная и прекрасно отреставрированная монстранция, используемая в приходе и поныне для поклонения Евхаристическому Телу Христову.
С начальным периодом водворения прихода святой Екатерины в храме на Невском проспекте связано для меня и ещё одно, очень знаменательное и важное событие.
Случилось так, что ещё в конце семидесятых годов, один мой тогдашний знакомый сделал мне удивительный подарок – старинную и довольно ветхую ручной работы столу из рубчатого ярко-красного репса, расшитого золотыми терниями. Его приятельница служила тогда в костюмерной мастерской Театра им. Веры Фёдоровны Комиссаржевской, что на Итальянской улице, то есть – неподалёку от храма святой Екатерины. Она-то и забрала оттуда списанную и приготовленную к уничтожению вещь.
Он же, зная о моих «симпатиях» преподнёс её мне в один из дней моего рождения. На красной шелковой подкладке столы, на её по-старинному расширяющихся концах, гладью были вышиты монограммы – переплетённые буквы ХКВ. Я долго ломал голову над значением этих монограмм, полагая, правда, что они как-то должны быть связаны с католической церковью святой Екатерины. Вполне логично было предположить, что после закрытия храма какая-то часть её ризницы могла оказаться в костюмерных ближайших театров – Михайловского (при Советах – Малого Оперного) и имени В. Ф. Комиссаржевской. Но далее этого предположения я тогда не пошёл.
В то время, разумеется, я ещё и помыслить не мог, как сложится моя дальнейшая судьба. Тем более, предположить, что она будет настолько тесно связано с храмом на Невском, откуда могла происходить эта стола, доставшаяся мне почти случайно.
Сначала стола украшала прадедовский образ Спасителя, висевший в моей комнате в родительской квартире (несколько лет назад, в день похорон нашей дорогой матушки я передал его своему младшему брату). Потом, уже став священником, я отвёз эту столу в Москву, где она находилась у сестры Екатерины (Норы Николаевны) Рубашовой и в ней я и другие, бывавшие у неё, священники служили для неё Мессу, когда она уже не могла выходить из дому. Похоронив Нору Николаевну в 1987 году, я забрал столу в Санкт-Петербург и, признаться по совести, совсем про неё забыл. Она лежала в обычной канцелярской папке среди бумаг моего архива.
И вот, и вот! Весной 1993 года мы готовились праздновать первую на новом месте Пасху Христову. Уже в Великую Субботу, думая о том, как мы будем празднично украшать свой маленький храм, я, весьма кстати, как мне показалось, вспомнил об этой столе. Поехал к маме (к тому времени я жил отдельно, снимая однокомнатную маленькую квартиру, неподалёку от родительского дома), чтобы привезти столу в храм – времени оставалось уже совсем немного. Не сразу найдя её, открыл папку, в которой хранилась искомая вещь, глянул – и обомлел. До меня вдруг дошёл, открылся смысл старинной монограммы: Х – ксёндз (именно так сокращали это слово в старину), К – Константы, В – Будкевич! Мой предшественник на месте настоятеля прихода святой Екатерины, убитый в расстрельном лубянском подвале в пасхальную ночь 1923 года, ровно за семьдесят лет до дня, когда я стоял перед его (пожертвованной им, сделанной на его средства, – какая разница! – отмеченной его именем) столой на подгибающихся от осознания того, что вдруг открылось мне, ногах…
Поспешил в храм. С порога показал столу отцу Людвику. Он глянул на неё пристально и спросил: «Сконд (откуда)»? Я вкратце рассказал. «Тогда, – молвил он с расстановкой, – это правдивы цуд (истинное чудо)»! Никаких оснований я не имел для того, чтобы спорить с тем, что и для меня самого было тогда вполне бесспорно.
В начале Пасхальной службы 1993 года, нашей первой службы в обновляемом приходе и храме, я положил столу на алтарь, где она и пролежала да тех пор, пока не настал черёд возложить её на распятие. Тогда я высоко поднял её и, держа так, рассказал вкратце прихожанам эту историю. Потом, вскарабкавшись на стул, я (или это был всё-таки кто-то другой?) возложил её на плечи Распятого…
Стоит ли говорить, что это было одно из наиболее ярких событий в моей жизни! Тогда, да и сегодня.
Поздней весной 2002 года, расставаясь с приходом, я забрал её с собою. Теперь она там, где Богу благословенному было угодно определить меня на служение. В тихом Петрозаводске, на берегу Онежского озера, в столь любимой мною Карелии. Там, где я и мечтаю закончить путь своей земной жизни.
Где-то ближе к концу минувшего десятилетия вокруг этой столы возникло недоумение. Один из моих коллег предложил мне «вернуть» столу в приход. Я долго размышлял – что бы означало слово «вернуть» в контексте только что рассказанной мною истории?
И вот, спустя некоторое время, я случайно ознакомился с одной публикацией, касающейся судьбы блаженной памяти отца Константина Будкевича. В одном из примечаний к тексту там шла речь и об упомянутой мною столе. Какая-то досадная случайность, выразившаяся в несколько неряшливом обращении автора публикации с фактами, и явилась, как видно, причиной упомянутого недоразумения. Из этой публикации следовало, что некто, называемый в тексте примечания по имени, из числа моих знакомых, передал эту столу именно в приход едва ли не в конце девяностых (так следует из публикации) годов. «Читатель, согласись – не может быть того!». При этом автор ссылается на рассказ бывшего Генерального Консула Польской Республики в Санкт-Петербурге господина Здислава Новицкого (ныне, как я с сожалением узнал совсем недавно, уже покойного). Я, действительно, когда-то упоминал об этой истории господину Новицкому (о знакомстве с ним и его братом-священником сохранил самые тёплые воспоминания), будучи у него на обеде в его служебной квартире в Санкт-Петербурге. Но какое отношение имеет к нашему разговору автор упомянутой публикации, позволивший себе столь «смело обойтись с фактами»? Почему он не обратился за уточнением ко мне? Представьте картину: я говорю автору о своём недоумении, а он – смотрит на меня, как ни в чём не бывало! Впрочем, достаточно и того, что уже сказано об этом.
Заканчивая рассказ о «столе Будкевича», я должен, по совести, сказать, что для меня она – часть моей судьбы. А для самой этой столы, несомненно, пребывание у меня – часть её истории. Я отношусь к этому факту достаточно серьезно и для меня морально невозможно отдать её в абы какие руки.
Упомяну и ещё об одном удивительном событии, связанном с первым празднованием Пасхи Христовой в нашем храме. Для крещальных обрядов службы Навечерия Пасхи необходим был благообразный сосуд, соответствующей вместимости и формы. Я подумал, что более всего для этой цели подошла бы купель, какая используется в именуемой православной церкви. В Санкт-Петербурге тогда не было никакой возможности приобрести таковую, но в Москве к тому времени уже открылся магазин церковной утвари, производства софринских мастерских.
Для приобретения купели в Москву отправился один из министрантов. К настоящему времени, уже несколько лет, успешно практикующий в Германии в качестве врача-хирурга, тогда он был совсем ещё юным. Для меня до сих пор остаётся непостижимым, как умудрился этот худенький юноша в одиночку доставить купель из Москвы в Санкт-Петербург. Однако – доставил! Её и сейчас ещё можно увидеть в храме святой Екатерины.
Затем наша жизнь покатилась по достаточно прямому пути. Беспрерывно шли хлопоты о передаче в распоряжение прихода новых помещений, своим чередом организовывались и велись работы по восстановлению храма. К этому примерно времени относится моё знакомство с блаженной памяти пани Ромуальдой Хонковской, ставшей, спустя некоторое время, на несколько лет настоящим «ангелом хранителем» реставрационных работ в храме святой Екатерины. К сожалению, безвременная кончина не позволила ей сопровождать их дольше… Да покоится в мире!
Сказать, что я просто тяготился легшими на мои плечи обязанностями – значит не сказать совсем ничего!
Отец Андрей Касьяненко, с которым к сегодняшнему дню меня связывают более тридцати лет дружбы, служивший в ту пору в Украине – в Фастове, а затем в Киеве – кажется, согласился на перевод для служения в Санкт-Петербурге. Я надеялся, что он примет на себя настоятельство, и мы продолжим своё служение втроём – отец Людвик, отец Андрей и я. Согласно моим расчётам, служение втроём имело своим несомненным преимуществом то, что недоумения, возникающие между любыми двумя из трёх, можно разрешить с помощью третьего. Это и называется «третейским судом».
Искушенный в вопросах общинной жизни отец Людвик охладил мои мечтания, сказав веско и весело: «Двое могут объединиться против одного!». Позднее я убедился в правоте его слов, поначалу показавшихся мне безосновательным стариковским брюзжанием. Объединяться против одного могут и двое, и трое, и более… Могут, если захотят, в угоду составляемой интриги, объединиться и в любых иных количественных сочетаниях. Но здесь речь не об этом, хотя и занимательном, но всё-таки – сугубо отвлечённом вопросе.
Наш тогдашний Генеральный Викарий отец Джон Патрик Кенрик также был согласен на перевод отца Андрея в Санкт-Петербург. Отец Андрей был даже в своё время приписан к общине в Санкт-Петербурге… Но поехал делать лиценциат в Краков. И его приезд, таким образом, откладывался года на два, минимум.
Так мы с отцом Людвиком и продолжили своё служение вдвоём. Стоит упомянуть, что отец Людвик никоим образом не может быть заподозрен в какой-то особой пристрастности, проистекающей из, упаси нас Боже, «старого спора славян между собою». Но окрест него время от времени уже тускло мерцало некое созвездие ревнителей «этнокатоличества», имеющего питательную среду в этом «домашнем старом споре»… Впрочем, об этой «астрономии» когда-нибудь в другой раз. Желательно, чтобы и повествовал об этом кто-то другой – не я!
Хорошо ли, худо ли, но наш приход постепенно развивался. Постепенно, не спеша, город передавал нам новые помещения для приходской работы. Благо, все окрестные здания до революции принадлежали приходу…
Ежедневно в приходе совершались две Мессы – утром и вечером. Утреннюю служил отец Людвик, живший с некоторого времени в маленькой квартирке, приобретенной нами в верхнем этаже бывшего монастырского корпуса – первой из числа сделанных приобретений (к 2002 году этаж был выкуплен целиком).
Я обычно служил вечером.
В воскресенье приходилось, как я уже писал ранее, служить до пяти Месс. Порядок их был таков: «детская», «сумма», «польская», «молодёжная» и «вечерняя». Если кто-нибудь из нас уезжал, то оставшийся служил все пять… Я уже писал, что иначе мы поступить не могли, а «одёрнуть» нас тогда было некому.
Такая нагрузка – пять Месс в день – чрезвычайно духовно опасна для священника, но, повторяю, выбора у нас не было.
Кроме того, по пятницам была ещё одна «польская» месса. Её, как правило, по причине всем понятной, служил отец Людвик. После этой мессы обычно проходила встреча прихожан, не утративших польского языка.
В приходе, повторюсь, действовала «воскресная школа» для детей. Благо, свои преподавательницы у нас были ещё с «ковенских» времён. В одной из групп преподавание велось также на польском языке. Позднее Ядвига Антоновна Шиманская, ведшая эту группу, обратилась ко мне с предложением и здесь перейти на русский. Свою просьбу она мотивировала тем, что дети польского языка не знают и ей всё равно приходится переводить самой каждое своё слово на русский. Я сказал, что не возражаю, но это будет решение, принимаемое польской частью прихода. Сообразно требованиям целесообразности. Мне не хотелось бы, не будучи поляком, вмешиваться в этот деликатный вопрос. На том тогда и решили.
В целом же «польская» составляющая нашей приходской активности была достаточно заметной и значимой. Отец Людвик со свойственной ему сердечной заботливостью опекал своих соплеменников. Существовал польский хор. Одной из польских национальных организаций в Санкт-Петербурге – «Польское сообщество» («Związek Polaków») – большую часть в которой составляли тогда верующие католики, я позволил пользоваться в качестве юридического адреса адресом прихода.
Были у нас ещё и приходской хор, и молодёжный, и детский.
Аккомпаниатором детского хора был Серёжа Зуев, известный ныне как отец Сергей, настоятель прихода во Владимире. Другой российский священник, начавший свой путь с моей рекомендацией – отец Юрий Дорогин из Ордена Проповедников. Правда, Юра поступал в Орден ещё в «ковенский» период жизни нашего прихода.
Как я уже писал, по воскресеньям в нашем маленьком храме (не вполне правильно именуемом часовней) совершалось по пять Месс. Но на службу Навечерия Пасхи приходилось как-то по-особому решать вопрос с местом. Выносили все стулья; люди стояли в прихожей и, буквально, «гроздьями висели на винтовой лестнице. Этот вопрос требовал скорейшего решения. В качестве такового, подумав, мы решили устроить в холодном и ещё находящемся в запустении главном нефе временную церковь, выгородив для неё необходимое пространство. Вход в это помещение предполагалось сделать с Невского – через главные врата храма.
Епископ поддержал этот проект и выделил достаточные для его осуществления средства. Довольно быстро помещение временного храма было готово. Он располагался в части нефа – от входа до трансепта. Территория его была окружена фанерными стенами высотою более трёх метров. В дальней от входа части был возведён подиум со ступенями. На нём установили временный алтарь, амвон, а также небольшой пульт для приходских объявлений и стулья для служителей. Всё – белого цвета со светло-серой отделкой. Эти предметы церковной, как говаривал отец Людвик, мебели ещё долго служили нам по мере освоения новых «литургических пространств». Насколько мне известно, служат они и сейчас, но уже прихожанам церкви Посещения. Воля ваша! Я понимаю, что о вкусах не спорят (правда и то, что их воспитывают), но мне кажется, что и сегодня этот временный алтарь был бы уместнее в храме святой Екатерины, чем тот, что занимает его место.
Над алтарём высился пяти- или шестиметровый деревянный крест. Кажется, никому тогда ещё не приходило в голову видеть в нём «протестантский символ».
Над стульями была натянута сетка, чтобы куски обгорелой штукатурки не падали, избави Боже, на головы прихожан, а также размещены многочисленные софиты.
Этот временный храм производил удивительное впечатление – пространство, являемое как бы в праздничной белой раме, среди величественно-скорбных обгорелых кирпичных стен. Жаль, не умею описать точнее своё тогдашнее впечатление!
И сегодня я не считаю неуместной свою тогдашнюю идею отказа от скрупулёзной реставрации интерьера в пользу консервации того, что уцелело после пожара. Разумеется, окна, двери, система отопления, освещение и покрытие пола должны были быть выполнены на самом современном уровне ведения строительных работ в интерьере. Меня не оставляет догадка, что «конфетные» новоделы – особенно в церковных зданиях – посягают каким-то образом на видение благословенного Господа Владыкой Истории. Кроме того, варварство – явление достаточно значимое в человеческой истории, чтобы быть увековеченным в её памяти и памятниках. Но, как говорится, «ubi nil vales, ibi nil velis» — там, где ты ничего не можешь, там ничего и не хоти. Хотя трудно спорить и с тем, что «nil satis nisi optimum» — только лучшее достаточно хорошо.
Так или иначе, по милости Господней мы праздновали Пасху в новом помещении! Храм тогда, естественно, ещё не отапливался, а Пасха была – из ранних. Богослужение Навечерия мы начали при плюс двух, а закончили – при плюс семи градусах по Цельсию!
Я никогда не решаюсь сокращать службу за счёт чтений из Священных Писаний Церкви. Плюс – начальные обряды, освящение огня, возвещение Пасхи – гимн «Exultet»…
Плюс – крещение нескольких человек и возобновление обетов крещения всеми верными. Поэтому от начала до конца наше богослужение продлилось едва ли менее трёх часов.
И никто тогда не заболел! Люди ещё около часа после окончания службы не расходились, радостно приветствуя друг друга и христосуясь. Около получаса я освещал «свенцонки» — корзинки, сумки, пакеты с едой для пасхального стола.
Особенность рождественского богослужения в нашем приходе тогда и позднее составляло немалое количество православных гостей – мирян и духовенства. Я никого специально не приглашал, но целые группы приходили в храм святой Екатерины из года в год, чтобы разделить с нами «старое, доброе Европейское Рождество». На последнем моём рождественском праздновании в приходе – это было Рождество 2001 года – присутствовало семь православных священников (некоторые с семьями, а один – с маленьким хором) и множество мирян. Повторяю – я никого никогда специально не приглашал.
Жаль, что эта добрая и весьма полезная для нас традиция потом надолго пресеклась. Восстанавливается она только теперь, насколько мне известно.
К концу лета после первой Пасхи, празднуемой в большом объёме храма, нас покинул отец Людвик.
Его место заняли, если это место можно было занять, отец Фрэнк Сутман и, чуть позднее, отец Войчех Делик. К этому же времени должен был вернуться в Санкт-Петербург отец Андрей Касьяненко, которому я и надеялся передать настоятельство. Настоятельство в приходе со стройкой – удовольствие, на мой взгляд, «значительно ниже среднего». Я безмерно устал и очень рассчитывал на приезд отца Андрея, мечтая заняться чем-то более для себя подходящим. Как раз к этому времени начали вырисовываться перспективы с работой на радио и участие в различных издательских проектах. К слову, тому и другому я позднее посвятил многие годы жизни.
Отца Войчеха я спросил, едва его увидев: «Ай, и где же Вы потеряли отца Андрея?». Он, немного, как мне показалось, удивлённо, ответил, что видел того несколькими днями ранее в Варшаве, отправляющимся в аэропорт…
Случилось так, что в приходе он появился значительно, несколькими годами позднее, встреченный приходом радушно, что меня сильно тогда порадовало. Но это уже – иные времена. Короче, судьба отца Андрея, как и моя собственная, сложилась так, как сложилась. Слава Богу за всё! Правда, я ещё какое-то время возлагал надежды на возращение в Санкт-Петербург отца Юрия, который, кстати, здесь, во временном храме-выгородке был рукоположен во священники архиепископом Тадеушем Кондрусевичем. Отец Юрий тогда поехал для служения в Ялту.
В связи с архиепископом и этим храмом хочу вспомнить ещё один забавный эпизод.
Мне довелось трудиться под его руководством более десяти лет. Он удостаивал меня порой высокого доверия, и я был в числе подведомственного ему духовенства одним из двух, к кому он обращался на Вы. Но эмоциональной близости между нами не было. Так вот, осмотрев завершённое помещение упомянутого чуть ранее храма, владыка остался весьма доволен. Выражая свое большое одобрение, он совершил нечто неожиданное в наших с ним отношениях – воскликнув: «Молоток!», что есть силы, двинул меня своим огромным крестьянским кулаком… по моему остеохондрозу. И хотя из глаз моих посыпались от боли искры, я был ему очень благодарен за этот неожиданный эмоциональный знак одобрения. Другой случай произошёл несколько позже. Владыка с видимой радостью рассказывал мне о радушном приёме, оказанном ему в Великом Новгороде тамошним архиепископом Львом (теперь владыка Лев, гостеприимством которого я пользуюсь на «русскую» Пасху вот уже скоро двадцать лет, – митрополит). Заканчивая свой рассказ, владыка Тадеуш сказал, вдруг, с грустью в голосе: «А я ведь совсем не знаю Россию!» Как же я был ему благодарен за это, невольно сорвавшееся с языка, доверительное признание!
Здесь, пожалуй, можно было бы и закончить эту часть моего повествования – «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
Ибо отсюда начинался новый, совсем иной, период моей жизни, который продлился значительно дольше, чем мне того хотелось бы. Но! На всё – милостивая воля Бога, устрояющего всё ко благу. Per aspera ad astra!
Однако, хочу, немного выходя за эти временные рамки, упомянуть здесь и о Пасхе следующего года. Она, как и предыдущая, последняя Пасха отца Людвика в Санкт-Петербурге, праздновалась уже в большом храме. Кажется, было немного теплее. Служили мы уже втроем – отец Фрэнк, отец Войчех и я грешный.
Служба прошла – при большем, кажется, чем годом ранее, стечении народа (хотя и тогда храм был полон) – очень светло и радостно. Приходская община, как обычно, слаженно пела, поддерживаемая хором. К крещению приступили несколько человек. На моё приветственное: «Христос воскрес»! – приход с энтузиазмом веры отвечал в радостном единодушии: «Воистину воскрес»!
Для отца Фрэнка и отца Войчеха это был первый опыт празднования Пасхи в приходе святой Екатерины. Запомнилась мне восторженная реакция отца Войчеха Делика – в котором, пожалуй, нелегко видеть моего искреннего доброжелателя! – на то, в чём ему только что случилось принять участие. Ведь это была всё-таки настоящая «русская» Пасха! Идя рядом со мной в ризницу, где я собирался взять требник, чтобы, вернувшись в храм, освятить пасхальную еду, он восклицал радостно: «Здесь община! Здесь настоящая община!». Мне никогда не пришло бы в голову заподозрить его в том, что тогда слова его и его радость были неискренними и продиктованными какими-то иными мотивами, кроме желания поделиться только что пережитым впечатлением. Пасхальная ночь – не время и не место для дипломатии. Даже – церковной. Да и кто бы решился подозревать отца Войчеха Делика о.р. в неискренности!
Вот теперь, действительно, пришло время закончить свой труд.
Здесь я старался писать только о том, что относится к приходу св. Екатерины, как таковому. Как видите, за границами моего повествования, в существенной мере, остались такие реалии моей тогдашней и последующей жизни как: Орден, «Каритас», радио (в Москве и в Санкт-Петербурге), семинария, епархия, деканат, подготовка книг к изданию и многое, многое другое.
Также я, как умел, изо всех сил старался избегнуть упоминания событий для меня тяжелых и скорбных. Как и – гневных, укоризненных или горестных оценок. А ирония? «Ирония, – пишет Т. Манн, – есть пафос середины; она является интеллектуальной оговоркой, которая резвится между контрастами и не спешит встать на чью-либо сторону…». Воля ваша, но для меня она в разы предпочтительнее унылого брюзжания тех, кто тщится «успеть раньше Бога»…
Отчасти этим обусловлены и выбранные мною временные рамки настоящего повествования, ибо сквозь слёзы иронизировать значительно труднее.
Возможно, впрочем, что даже и такие житейские чувства, как, например, боль и обида, достойны того, чтобы стать достоянием истории, но – не сейчас и не здесь. Совсем некстати было бы сколько-нибудь значительно выйти за рамки избранного жанра – ЮБИЛЕЙНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ. В них, в юбилейных воспоминаниях, думается, есть нечто от рождественской ёлки: твёрдая основа реальности лишь слегка дополняется налётом…. Фантазии? Нет – мечты! Старался писать лишь о том, что мне известно непосредственно из опыта моей тогдашней жизни.
Ибо! Ибо с детства учили меня: «Если хочешь, чтобы тебе подавали руку, никогда не слушай подслушанного, не смотри подсмотренного и не обсуждай ни того, ни другого». И, если не желаешь прослыть глупцом или, избави Боже, от греха сатанинского, клеветником: «Никогда не говори о том, чего не знаешь».
Насколько мне это удалось – судить читателю. Я же продолжаю пребывать в неколебимой убеждённости, что на всё воля Божия и что благословенный Господь нашей веры «и дела приемлет и намерения лобзает».
о. Евгений Гейнрихс, ОР
(Петрозаводск)
