Я с грохотом доскакала до гардероба. За витой железной решёткой, на которой развешаны плакаты про какие-то дурацкие достижения старшеклассников, стояла Настя Музаева. Одной рукой она пыталась попасть в рукав фиолетовой куртки, а другой что-то набивала в смартфоне. Куртка всё время сваливалась, Настя не глядя подхватывала её свободной рукой и немного подбородком, и смешно дёргала головой.
Больше в гардеробе никого не было. И во всей школе, наверное, тоже.
— Девочки! Вы долго ещё? – крикнул охранник с другого конца коридора.
Из-за конторки охранника не было видно, только его полулысую голову. Эта полулысина кричала, а эхо откликалось: «Девочкиии… Вы… долго… ещёооо».
Настя вздрогнула и оторвалась от смартфона.
— Ну? – строго спросила она, посмотрев на меня.
Я не знала, что «ну», но внутри меня разлился такой тёплый жёлтый свет, как будто снова лето и у меня день рождения.
— Ага! – радостно сказала я и швырнула рюкзак на пол.
Он упал к Настиным ногам, как огромный розовый букет. А я побежала за курткой.
Из школы мы вышли вместе. Холодное октябрьское солнце погладило Настину куртку и помпон на шапке. Я никогда не видела таких помпонов, — в пол-головы, ярко-белых. Как одинокая хризантема без букета.
Музаева Настя, Музаева Настя, Музае-музае-музаева Настя…
— А яа-а-аблони цветут! – закричала Настя песню и загрохотала вниз по ступенькам: колготы, помпон, рюкзак, фиолетовая куртка с капюшоном.
— Я-яблони-я, я-яблони-я, — прошептала я, но ритм не складывался.
Тогда я тоже просто громко ссыпалась с лестницы.
Маяковский, Пушкин, и ещё два бронзовых писателя со школьных колонн строго посмотрели на нас. Но Пушкин всё-таки подмигнул.
— Пошли, — сурово сказала Настя. – Будем Циркуля выслеживать.
— Кого? – удивилась я.
— Пучеглазого. Сумасшедшего. Да ты знаешь его. Ходит, одной ногой загребает. Круги чертит. И башмак огромный. Как будто нога раздулась.
Настя посмотрела на меня пристально:
— Или тебе домой надо?
— Не надо, — соврала я.
Это же важно — Циркуль.
— Он беду накликает. Знаешь, да? Бормочет: «Хоть бы война была, хоть бы война была». Ясно?
— Ясно.
— От него все беды.
Дорожка между каштановых деревьев вся была засыпана жёлтыми листьями. На Насте были тонкие колготки в розочку, — мама ни за что бы не разрешила такие в школу надеть. Мне нравилось немного приотстать и смотреть, как Настина фиолетовая куртка и белые колготы подпрыгивают впереди, когда Настя пытается сорвать каштан.
Насте можно верить. У неё мама умерла. Человек с таким горем не будет врать.
Настя аккуратно сняла колючую зелёную кожуру, гладкий шарик каштана положила в карман, и сказала:
— Мы когда сюда переехали, меня соседка про Циркуля предупредила. Его все ненавидят. Только убить никто не решается. А мы попробуем, ясно? Выясним, где у него логово. Ясно? И разработаем план.
У меня вспотели ноги под рейтузами.
— Как убить? Насовсем?
Настя посмотрела на меня с презрением:
— А ты что, хочешь, чтобы война была? Циркулю всё равно, он вон какой. Он, наоборот, хочет, чтобы нам плохо стало. А самому чтобы не мучиться.
— Ну я не знаю… А другого способа нет? В Швейцарии разрешили самому себе яд колоть, чтобы умереть.
— Ха. Так то в Швейцарии. Давай руку.
Настя взяла меня за руку холодной рукой с красными цыпками на горбушках. Вдавила шипастую кожуру от каштана мне в ладонь:
— Клянись, что выстоишь и защитишь.
— Кля… клянусь, — прошептала я.
— Пошли, я знаю, где он живёт.
Я поплелась за Настей. Рюкзак вдруг стал тяжёлым. И ботинки мои слишком холодные для октября, я сразу почувствовала: подошва оторвалась, а на колготах дырка, и большому пальцу очень холодно.
Дядька был очень страшным. И нога, и хромота, и бормотание, — всё, как Настя сказала. Только я раньше не знала, что его зовут Циркулем. И не слышала, что слова именно про войну. Но раз Настя говорит, наверное, правда. И если все ненавидят, значит, наверное, так надо…
Чёр… Чёр… Чёрные… Не пелось. В животе сильно заболело, и я поняла, что совершенно не хочу никого убивать. Даже Циркуля.
Но Настя шла впереди такая уверенная и красивая. И куртка у неё была яркая, настоящая, — такая же была у Сони, моей лучшей подружки из началки. Она поступила в другую школу. А в эту из четвёртого класса поступили только я и Настя.
В парке гуляли старушки с собаками, и мамы с детьми. Дорожки были подметены, и золотые кучи листьев громоздились на обочинах, за постриженными кустами, ровными, словно отчёркнутыми сверху по линейке.
Настя плюхнулась в горько пахнущую листвяную кучу:
— Ложись! Вон подъезд, — она показала на коричневую дверь пятиэтажки. – Он после обеда всегда выходит.
Настя устроилась в куче, запела, перекатывая в кармане каштаны:
— Я-а-аблони цветут!
Потом подумала, поглядела куда-то вдаль:
— Можно натянуть проволоку поперёк дорожки. С взрывчаткой. Или ещё что.
— А как же… люди? И мы?
Настя посмотрела на меня с упрёком. Её глаза навыкате ясно говорили: «ну и недотёпа».
— Смотреть можно издалека. Ясно?
Дверь открылась. Циркуль сложно, спиной вперёд, вышел из подъезда и стал спускаться по пандусу для колясок. Он ковылял, взмахивал руками, дёргал головой и плечами. Одна его нога чертила зловещий полукруг. Циркуль что-то бормотал.
Настя потянула меня за подол юбки:
— Ну! Ложись! Слышишь: «Хоть бы война была, хоть бы война была!».
Циркуль приближался, и я легла, опустила нос почти в листья. Гравий дорожки хрипло захрустел под неровным шагом:
— Хр-хрррр, хр-хрррр.
И вдруг замолчал. Настя пригнула голову с помпоном и сделала мне страшные глаза.
Прямо перед нами, за жидкими прутиками куста, был виден раздувшийся коричневый ботинок с жёлтым шнурком. Минута – и на гравий осело тело в чёрной куртке. Бормотание смолкло, и свозь решётку куста на нас посмотрел круглый глаз под чёрной лохматой бровью.
— Мама, — прошептала Настя.
Сердце у меня застряло в горле, я стала отползать на четвереньках назад. Под коленку попала шкурка от каштана, я молча припала к земле от боли. Настя очень быстро ползла за мной, тоже молча. Ноги в белых колготах мяли коричневатые подгнивающие листья.
Вдруг справа послышался ещё один хруст, чёткий и быстрый. Гравий не успевал заворчать, только коротко вздрагивал:
— Та-дам, та-дам, та-дам.
Циркуль опять забормотал, только теперь тоненько. Послышалось повизгивание. Оно становилось всё громче и громче.
Настя поднялась и побежала к выходу из парка. На коленях у неё светились дыры.
Повизгивание нарастало, бормотание сменилось смехом. Я поднялась на корточки и посмотрела на дорожку.
Циркуль сидел, запрокинув голову вверх, и не то скалился, не то улыбался. По подбородку белым ручейком стекала слюна, глаза блуждали, как будто он был слепой. Большой неопрятный пёс со свалявшейся коричневой шерстью тёрся о шею Циркуля, вылизывал ему щёки, подбородок, визжал и потявкивал, как щенок. Неуклюже отставляя руку и дёргая головой, Циркуль залез в карман, вынул кусок чего-то съестного, — прямо без пакета, и сунул псу. Пёс зачавкал, не переставая вилять хвостом, а Циркуль так и сидел на дорожке, и приборматывал непонятное:
— Та-да-дам. Та-да-дам.
Я встала, подняла рюкзак и пошла к выходу. Смотреть было не на что. Человек кормил собаку, а в этом нет ничего особенного.
Настя ждала, прислонившись к ограде парка.
— Дома убьют за колготки, — сказала она. – Плевать. Завтра штаны надену. И ты надевай. После школы пойдём.
— Нет, — сказала я.
Получилось очень зло: НЕТ!
— Ну и дура, — сказала Настя. – Это же игра. Кого ты убивать собралась, хилячка?
— Ага, — сказала я.
И вспомнила, что мне же бежать: по вторникам студия. Анна Михайловна будет волноваться, и мама просила отзвониться, и Нюшка ждёт меня пораньше, чтобы выпить какао перед занятием.
Настя смотрела на меня, щурясь, потому что солнце било ей в глаза. И я смотрела на Настю. И вдруг поняла, что Сонина куртка была совсем другая. У Сони была с искрой, блестящая, от света вся сияла. А у Насти – нет. Настина на солнце не светилась, совсем.
– Пока, — сказала я.
И пошла, шлёпая рваными ботинками. А они вдруг запели, сначала тихо, а потом всё громче:
-Ботинки-ботинки, ботинки-ботинки, мы просто, мы просто, мы просто ботинки…
Я шла, ботинки пели, а листья пахли горько, немного жёлтым, и немного всё же коричневым.
