Впрочем, Эдуарда Кочергина медиа-персонажем не назовешь… Хотя, главный художник петербургского БДТ, с чьим именем связанны все основные постановки великого Георгия Товстоногова, вполне заслуженно и сам может носить титул «великий».
Не смотря на то, что Эдуард Степанович, как он сам говорит «кормится рисованием», его книги, написанные как бы вскользь, произвели настоящий фурор. «Ангелова кукла» и «Крещеные крестами» не только о том, как сын репрессированных «врага народа» и «шпионки», пробирался на товарняках из Сибири в родной Ленинград. В них перед глазами читателя встает колоритный мир, который жители петербургских подворотен отчетливо помнят, исчезнувший, вместе с военным поколением ленинградцев и коммуналками с блокадниками.
Книги эти, написанные уже утраченным языком, на котором общались со своими сверстниками дворовые мальчишки 40-х и 50-х уже переведены на европейские языки, по ним ставят спектакли, а «Крещеные крестами» получили одну из самых престижных российских литературных премий «Национальный бестселлер».
В чем секрет неожиданной даже для автора популярности? Немного подумав, Эдуард Степанович отвечает так: «Ничего не написано о 40-х послевоенных. Выкинули из жизни целую эпоху. Не писали об «обрубках», о комиссованных офицерах, которые спивались, о клубах в пивнухах, где собирались по местам, которые брали, где служили».
Меня же поразила и самая первая глава книги «Ангеловой куклы», перенесенная и в «Крещеных крестами». На первых страницах я прочитал следующее:
«Второе воспоминание (в моей жизни) связанно с крещением и костелом на Невском. В нем участвуют уже мои ощущения. То есть я не понимаю, что происходит, но поглощаю происходящее. Дяденька-ксендз что-то со мною делает, мальчики в белом размахивают и дымят блестящими металлическими игрушками, похожими на елочные. Много белого, очень много белого – одежд, цветов, света. Запах дыма незнакомый и далекий, и мне кажется, что все торопятся и в этом есть что-то неестественно тревожное. Я, обыкновенно очень улыбчивый, даже подозрительно улыбчивый для своей матки Брони, — не улыбаюсь.
Да, еще вспомнил о ступенях, ведущих в костел. Это было мое первое испытание в жизни (арест отца я ведь не помню). Меня самого почему-то заставили преодолевать их – с огромнейшим трудом, всеми способами: ногами, на коленках, с помощью рук, перекатами…Видать в ту пору я был совсем мал. (…) Если бы этого не было в памяти, наверное судьба моя стала бы иной».
Когда в самом начале 90-х годов, я — студент режиссерского факультета, воспитанный на товстоноговских спектаклях, увидел в церкви на Ковенском Кочергина, то просто не проверил своим глазам. Впоследствии оказалось, что это не оптический обман. Человек, с которым хотели работать все ведущие режиссеры Союза, который оформлял спектакли Льва Додина, Юрия Любимова, Валентина Плучека, Зиновия Корогодского скромно молился в храме.
Мне даже пришлось объяснять священнику, кого он видел только что в ризнице. Кажется, что он так и не осознал, что рядом с ним только что стоял лауреат Государственных премий СССР, заслуженный деятель искусств РСФСР, народный художник РСФСР. А Кочергин и не искал почестей в храме. Он приходил в него совсем для другого.
Вот и сейчас, на вопросы о вере он отвечает просто, неторопливо, не рисуясь, но все же, слегка стесняясь.
— Отец был помором (старообрядцем), мать полькой (католичкой). Я воспитан матерью, русский язык не знал, она говорила со мной по-польски. Тетки, которые меня воспитывали, они тоже польки были. На Петроградской стороне, где я вырос, существовало польское землячество.
В 40-м году мать забрали (отца забрали еще в 37-м). Ее посадили как английскую шпионку. Она переписывалась со своим братом, а он был летчиком. Когда немцы захватили Польшу, он оказался в Англии. За письмо брату ее забрали. Меня же отдали в казенный дом.
Она крестила меня, когда я был маленьким. В церкви на Невском, которая тогда еще была открыта. После моего крещения, как рассказывала мама, дня через два ее закрыли. Когда мать посадили, меня отдали моему крестному. Он был краснодеревщик. Жил в одном с нами доме, на первом этаже. В течение месяца я жил у него. За этот месяц приехали тетки и выпросили меня на один день. Повезли в Рыбацкое и там крестили меня еще раз у старообрядцев. Я дважды крещен получается. Но я не виноват…
Здесь Эдуард Степанович улыбается и, пропустив подробности десятилетия проведенного в колонии, продолжает:
— В 52 –м мы с мамой встретились. Я ее искал, но не знал ее фамилии (ее фамилия была Одынец), а она меня искала. Благодаря ей меня нашли и привезли сюда. Я прошел через массу людей, городов, областей, разных социальных уровней. До 4-х лет я не знал русского языка. Как попал в детприемник, меня спрашивали, а я отвечал по-польски. А они думали, что я их дразню. Мне пришлось «косить под муму» — притворяться глухонемым. Два года я слушал русский язык и учил его. Меня прозвали «Тень», я был как тень, по стеночке тихо ходил.
О том, как из шпаненка он стал выдающимся сценографом, Кочергин рассказывает просто. Предварив размышления фразой о том, что если бы не стал художником, то мог бы быть к этому времени вором в законе, «паханом» Северо-Запада». А что помогло вырваться и не стать таким как все?
— Выбора не было. Я не делал из этого проблемы. Надо было жить, Помогло выжить ремесло. Меня тянуло к разным делам. Первое, что я сделал – я украл карандаши. Причем сделал это, даже не понимая, что делаю. Просто нужно было и все. Нас возили на фабрику или завод. Был кабинет, там человек рисовал. Я зашел и украл. Цветные карандаши! Такая радость! А потом, еще в Омске, я научился (мне было тогда семь лет) выгибать из медной проволоки профиль Сталина и Ленина. Это очень помогло. Сейчас уже повторить не могу, давно это было, но если потренироваться, то почему бы нет…
Господь Бог и желание рисовать меня спасли. Я научился делать карты. Это было в те времена популярно. Научился у китайца раскрашивать картинки. Он научил меня трафарету, и мы с ним шуровали карты. Меня многому научили, пока я добирался домой. Разные совершенно люди. Хант – это народность такая – научил разжигать костры. Могу теперь быть инструктором по туризму.
Как-то глупо спрашивать о вере в лоб. Но все же звучит и такой вопрос. Кочергин неторопливо отвечает.
— Я поляк, католик. Мать отпевал на Ковенском и был к нему приписан. Он был единственный тогда в городе. Потом когда другие церкви открылись, стал ходить в св. Станислава. Мы живем в Пушкине, там тоже есть католический храм, в котором бываю. Но он мне менее симпатичен.
Заканчивает краткую беседу Эдуард Степанович интересной историей. Простой и многоплановой, как все его творчество.
— Моя мать говорила, что Эдуард – это саксонское слово, обозначает оно «хранитель». Жрецы выбирали из мальчиков «умные головы» и те заучивали все ритуалы и секреты племени. Эдакие библиотеки ходячие. Они были Эдуардами. В роду у матери каждый второй сын был Эдуардом. Если мальчиков не было в течение 30 последующих лет, то первый сын получал второе имя – Эдуард. Мой предок Антоний Эдуард Одынец (автор знаменитой польской колыбельной, друг Мицкевича). Вот такая «фигня-мигня».
Надо сказать, что с призванием хранителя истории Кочергин справляется отлично, как-то легко, словно играючи воскрешая ушедшее. Заставляя задумываться над прошедшим и сегодняшним. Не навязчиво уча видеть неожиданные детали и новые оттенки в привычных и обыденных вещах. Делая из потертых деталей минувшего, чудом не выброшенных из пыльных закутков памяти настоящие ангеловы куклы, маленькие артефакты, произведения искусства.
Михаил Фатеев
