Первый труд Йозефа Ратцингера существует всего лишь в двух машинописных экземплярах, переплетенных в красный сафьян. Надпись позолоченными буквами на обложке поясняет, что это перевод на немецкий язык трактата св. Фомы «Quaestio disputata» о любви. Один из этих экземпляров находится у автора. Второй хранится у Альфреда Лэппле, в его небольшом доме в Гильхинге, в окрестностях Мюнхена. Он рассказывает: «Мы переводили это вместе, строчку за строчкой. Был 1946 год. Помню, мы искали оригинальные версии всех цитат: Платона, Аристотеля, Августина… Позже, много лет спустя, поскольку рукопись обветшала, моя секретарша отпечатала текст на машинке и отдала две копии в переплет. Одну из них я подарил Йозефу 14 марта 79-го, когда по случаю праздника св. Фомы он приехал в Зальцбургский университет, где я преподавал, чтобы прочесть там великолепную лекцию о ‘Последствиях веры в творении’». Январь был на исходе, и немецкие газеты все еще писали об энциклике «Deus сaritas est». Профессор Лэппле, держа в руках драгоценные переплетенные странички, высказывается по этому поводу: «Когда я услышал, какой была тема Папы Бенедикта, мне показалось неслучайным, что она напоминает этот его opus primum, написанный в самом начале обучения в семинарии, в 46-м: это значит, что в начале, в каждом его начале всегда есть любовь…».
Здесь, в Гильхинге, и на большей части Баварии, лежит снег. Прямо на этих холмах, лежащих здесь, сзади дома, молодой Ратцингер в 43-м нес военную службу в зенитной батарее, во время войны. Старый профессор с молодой душой – престижная карьера в качестве университетского преподавателя педагогики, десятки книг о духовности, опубликованные во всем мире – вышел сегодня утром налегке, в пиджаке и рубашке, расчистить лопатой дорожку в саду. Нам говорят, что до сих пор, в 91 год, он лихо водит свою старенькую BMW. Но сегодня череда воспоминаний уносит его по другим дорогам – в далекую, полную страсти молодость. В своей залитой солнцем гостиной он открывает нам секрет дружбы, длящейся вот уже шестьдесят лет. И это также рассказ о начале пути юноши, которому предназначено было стать Преемником Петра.
— Когда Вы познакомились с Йозефом Ратцингером?
Альфред ЛЭППЛЕ: Это было 4 или 5 января 1946 года. Я только вернулся из американского лагеря военнопленных. Когда – за шесть с небольшим лет до того, в 39-м, – я должен был отправиться на фронт, как солдат Люфтваффе, мне оставался всего лишь год, чтобы стать священником. Поэтому, вернувшись, я сразу позвонил в семинарию Фрайзинга, чтобы узнать, что мне делать. Я разговаривал с новым ректором Михаэлем Хеком, пережившим пять лет интернирования в лагерях Заксенхаузен и Дахау, куда он попал за то, что писал статьи против Гитлера в епархиальной газете. Я был уже знаком с ним, потому что он был моим префектом во время учебы в младшей семинарии.
— И что сказал Вам ректор Хек?
ЛЭППЛЕ: Он сказал: «Дорогой Альфред, я ждал тебя, у меня есть для тебя настоящее дело. Будешь префектом для новеньких, тех, кто никогда не был в семинарии». Я пришел к нему, и он отвел меня в самый большой зал (roter Saal), какой был в семинарии, обычно его открывали только для торжественных случаев. Там были расставлены парты и стулья, и сидело шестьдесят новеньких. Ректор Хек сказал им: «Дорогие ребята, это самый лучший человек, которого я нашел для вас, вам будет хорошо с ним». Среди этих юношей были также и два брата Ратцингеры. Через несколько дней, во время перерыва, ко мне подошел этот юноша, которого я еще не знал. Он сказал мне: «Меня зовут Йозеф Ратцингер, у меня к Вам есть несколько вопросов». Из этих вопросов родилась наша первая совместная работа. И это было началом бесчисленных разговоров, прогулок, жарких споров и многих трудов, написанных вместе. Именно там началась большая дружба на всю жизнь. Мы никогда не теряли друг друга из виду. И если нужно было что-то обсудить, то звонили или писали письма.
— У Вас, как у префекта семинаристов, был необычный «послужной список»: война, лагерь военнопленных… Как это было?
ЛЭППЛЕ: С 1939-го по 1945-й я был в Люфтваффе, затем, в Германии, попал в плен к американцам, в регионе Вестфалии, близ Хамма. Оттуда меня депортировали во Францию, и я чуть не был отправлен в Америку. Но это было в конце апреля – начале мая 45-го, война кончилась, меня вместе с другими перевезли в лагерь для военнопленных близ Ле Гавра. Нас было почти полмиллиона человек, разбитых на группы по тысяче. Я ходил по лагерю вместе с американским военным капелланом, которому служил переводчиком. Я увидел, что там было много священников, семинаристов, протестантских пасторов, студентов богословия. С некоторыми из них я был даже знаком. Мне удалось собрать их вместе, в одну группу. Нас было более трехсот католиков и протестантов. Мы даже организовали курсы богословия, там же, в лагере. Позже, после лагеря, эти лекции были опубликованы. На титульном листе я поставил девиз Кьеркегора: «Христианство – это не доктрина, а причастность к жизни Христа». Ратцингера я еще тогда не знал, но в этом девизе мы могли узнать друг друга. Эта тема сблизила нас и мы много и страстно обсуждали ее.
— Когда Вы уходили на войну, Вам оставалось немного, чтобы стать священником. Где Вы учились?
ЛЭППЛЕ: Я родился в 1915-м. После трех лет изучения богословия и философии в высшей школе Фрайзинга я поступил на богословский факультет Мюнхенского университета. Под руководством своего профессора Теодора Штайнбюхеля я начал работать над диссертацией по богословию на тему сознания индивидуума в Церкви согласно Ньюману. Но в феврале 39-го богословский факультет в Мюнхене был закрыт нацистами, потому что кардинал Фаульхабер отказал одному профессору-гитлеровцу, доктору Хансу Бариону, который с 33-го был членом национал-социалистической партии (Nsdap). Ну а потом началась война…
— Молодой человек, готовящийся стать священником, страстно увлеченный Ньюманом и персонализмом… С каким сердцем он уходил на войну?
ЛЭППЛЕ: С разделенным сердцем. Сегодня легко говорить, что мы могли сказать «нет». Но тогда возражение совести было равносильно осуждению на смерть. Меня послали в школу офицеров Бадена близ Вены, но я отказался стать офицером. Я думал: если Гитлер победит, я никогда не стану священником. Умру солдатом, может, в Норвегии, или в Северной Африке. Если я хочу стать священником, тогда Германия должна проиграть. Я терзался этим. Такой была трагедия, которую мы переживали. И многие, уже тогда, сразу после войны, имели мужество рассказать об этом.
— Каким образом?
ЛЭППЛЕ: Через несколько дней после возвращение из лагеря военнопленных я попал в Мюнхене на конференцию писателя Эрнста Вихерта. Его слова врезались мне в память на всю жизнь: «Подумайте над этим, друзья мои, и позвольте, чтобы я мог выкрикнуть это тем, кто одержал победу над целым народом … Мы знаем – тысячи людей отворачивались от демонов, и постепенно их становилось сотни тысяч и миллионы … Знаю, что у них не было мужества открыто выразить свою позицию, потому что это означало бы смерть. Они были послушны, молчаливы, но каждый шаг их жизни был подобен ходьбе по раскаленным углям. А ночью, когда их никто не видел, они воздевали руки к Богу и молились о победе противников. Знает ли мир, что может значить такая молитва? Знает ли мир, как должен страдать народ, чтобы так молиться?»
— Дахау здесь рядом. Вы знали, что там происходило?
ЛЭППЛЕ: У меня были друзья, которые работали в Дахау, и кое-что я знал. Но каждый из них говорил мне: Альфред, я не могу ничего рассказать тебе. Если я скажу что-то, я попаду туда, и меня больше не выпустят.
— И прямо здесь, в Гильхинге, за Вашим домом лежат холмы, где молодой Ратцингер нес военную службу в зенитной батарее…
ЛЭППЛЕ: Об этом периоде он рассказывает сам в своей автобиографии. Впоследствии он тоже попал к американцам в лагерь для военнопленных, откуда был выпущен 19 июня 1945 года. Дата врезалась мне в память, потому что это день моего рождения. Мне тогда исполнилось тридцать лет.
— Пережитые ужасы как-то определяли атмосферу во вновь открытой семинарии?
ЛЭППЛЕ: В газетах каждый день публиковались отчеты с Нюрнбергского процесса, фотографии с горами трупов из концлагерей. Мы спрашивали себя: как все это могло случиться? Но все это заставило нас понять: надо начать все с нуля. Мы радовались, что война кончилась, мы больше не могли переносить что-либо, связанное с ней. Мы хотели стать священниками. Мы были счастливы, что можем, наконец, начать учиться.
— Не оглядываясь назад?
ЛЭППЛЕ: Для нас это было все равно, что начать с чистого листа. Все кончилось, баста, надо было перестать говорить об этих вещах. Мы знали, что после к нам в исповедальню придут и жертвы, и палачи. Что они будут рассказывать нам: я был в концлагере. Или: я был партизаном. Или еще: я был на войне и убивал партизан.
— Простите мою настойчивость. То было новым началом семинарии. Вы готовились свидетельствовать христианскую веру тех самых людей, чья жизнь была покалечена нацизмом и войной. Разве среди вас не возникал вопрос о том, как это вообще могло случиться?
ЛЭППЛЕ: Повторяю: мы были в шоке от того, что случилось. Что христиан загоняли в концлагеря… Нечего было обсуждать, не было ответа, который мог бы что-то объяснить. Гитлер никогда не переступал порога Церкви… Но после того, что случилось, было бессмысленно бесконечно ворошить прошлое. Нас спас Бог, именно Он дал нам вылезти из этой пропасти, и только Он, Своим прощением, мог исцелить сердца. С окончанием войны Он как бы подарил нам жизнь во второй раз. Можно было только благодарить Бога, став хорошими священниками.
— В той семинарии, как рассказывает Ратцингер, были даже тридцати- и сорокалетние семинаристы, которым пришлось бросить учебу, чтобы отправиться на войну и пережить там ужасы…
ЛЭППЛЕ: Среди них были и такие, кто на фронте занимал командные должности. После того, как я стал священником, они все приходили исповедоваться ко мне, потому что я тоже был на войне. Они говорили: я не могу пойти исповедоваться к ректору, он был в концлагере, он не воевал, он не может понять… Среди них был молчаливый уговор: никто не знает где был и что делал другой.
— Что они рассказывали Вам?
ЛЭППЛЕ: Они спрашивали меня: «Я делал это, я сделал то, смогу ли я теперь по совести стать хорошим священником? Я все время помню, что я был старшим и убивал людей. Я не могу стать священником, всякий раз, как я буду начинать мессу словами ‘Dominus vobiscum’, любой может встать и закричать: ты – убийца». Другой, во время отступления из России, застрелил раненного товарища с ампутированной ногой, который умолял убить его, чтобы больше не мучиться. Он спрашивал: отец, я убил его, но это действительно было убийство?
— А что отвечали Вы?
ЛЭППЛЕ: Пытался утешить их. Я говорил: кто знает, может, на твоем месте поступил бы еще хуже.
— В начале Вы сказали, что Йозеф Ратцингер, во время вашей первой встречи, также подошел спросить о чем-то. О чем?
ЛЭППЛЕ: Он спросил меня: как тебе удалось сохранить веру во время войны?
— И что Вы ответили?
ЛЭППЛЕ: Сказал ему, что сохранил ее молитвами моей матери, с которой он позже захотел познакомиться. И потому что знал, что Христос меня любит, и если Он спас меня, значит моя жизнь нужна самому Христу.
— Как была организована жизнь в семинарии Фрайзинга?
ЛЭППЛЕ: Половина семинарии была все еще приспособлена под госпиталь, там лежали раненые из союзных войск. Но мы сразу попытались наладить обычную для семинарии жизнь. Юноши спали в больших комнатах по сорок человек, кровать каждого была отделена своеобразным пологом. Подъем был в 5.30, затем – месса, завтрак, лекции. В соответствии с правилами, введенными во время секуляризации, предметы, относящиеся к пастырству, читались в семинарии. Остальные, более научные, читались в высшей школе философии и богословия, которая была государственным институтом, расположенным в здании рядом с семинарией. После обеда было свободное время, семинаристы гуляли, затем – занятия. Вечером, после ужина, было время для размышления, либо устраивалась какая-нибудь конференция. А потом мы шли, довольные, спать. Отопления не было, поэтому мы сразу ныряли под одеяло, потому что ночью комнаты вообще вымерзали.…
— Братья Ратцингер выделялись чем-нибудь среди других?
ЛЭППЛЕ: На лекциях они всегда сидели в первом ряду. Другие студенты, чтобы различать их, называли одного Orgel-Ratz, а другого – Bucher-Ratz, то есть Ратцингер-органист и Ратцингер-книжник. Георг, брат Йозефа, уже тогда был музыкантом. Как известно, еще до недавнего времени он управлял хором Regensburger Domspatzen, «воробышками собора», знаменитым хором мальчиков Регенсбургского кафедрального собора.
— Что больше всего поражало в Йозефе?
ЛЭППЛЕ: Он был как сухая губка, жадно впитывающая влагу. Когда он в процессе учебы находил что-то новое, что могло исправить или открыть новый путь тому, что он знал, у него загорались глаза, и ему не терпелось сообщить об этом другим. Мы с ним ходили часами, споря во время этих прогулок. Сначала одна тема, потом другая… Помню, как если бы это было вчера: мы говорили о фразе Фридриха Ницше, что у христиан должны быть лица искупленных, чтобы можно было поверить в их Искупителя. Йозеф пришел на мессу, во время которой кардинал Фаульхабер рукоположил меня в священники, это было 29 июня 1947 года во Фрайзинге. И даже в этот день он задавал мне много вопросов.
— Что он хотел знать?
ЛЭППЛЕ: Он спрашивал меня: что происходит в момент освящения, во время мессы? Кто действует в этой тайне? Священник или какая-то таинственная сила? Он спрашивал об этом в тот день, но еще больше – в день моей первой мессы в Partenkirchen, 6 июля 1947 года. После мессы мы проговорили несколько часов, гуляя вдоль олимпийской беговой дорожки, сооруженной для Олимпиады 1936 года. Я повторил ему фразу из св. Иоанна Златоуста (я читал его во время своей подготовки к рукоположению), где говорится, что священник отдает в распоряжение Христа все свое существо, свои руки, слова, но чудо совершает Сам Христос – именно Он пресуществляет хлеб и вино в плоть и кровь. В 97-м, по случаю 50-летней годовщины моего рукоположения в Мюнхене-Пасинге, Ратцингер прислал мне вот это письмо, в котором вспоминает, насколько важным был для него тот памятный день.
— Вы можете прочитать нам его?
ЛЭППЛЕ: «В тот радостный день, – пишет он мне, вспоминая ту прогулку, – я понял гораздо больше чем раньше, что означает быть священником Иисуса Христа в Его Церкви. Ты сам тогда сказал мне, как ты взволнован тем, что можешь произносить слова Самого Иисуса для пресуществления хлеба и вина, даруя Ему свой голос, свое слово, само свое бытие». Я попросил Ратцингера быть рядом со мной на моей первой мессе, которую я служил в Partenkirchen, в родных мне местах. Йозеф был для меня в тот день церемониймейстером.
— Вы уже тогда глубоко увлекались Ньюманом, английским кардиналом-теологом. И «заразили» своим увлечением Ратцингера…
ЛЭППЛЕ: Ньюман не был какой-то обычной темой, в ряду других, он был нашей страстью. Темой моей докторской диссертации была «Совесть по Ньюману». Я защитился в июле 1951-го, через неделю после того, как Ратцингер был рукоположен в священники. Он мне помог. Это он перевел на свою классическую латынь тезисы диссертации, которые, согласно тогдашнему обыкновению следовало защищать на публичной конференции при Мюнхенском университете, чтобы получить докторскую степень. Между нами была та огромная свобода во взглядах и суждениях – свобода чад Божиих, – о которой говорит св. Павел. Вот почему Ньюман был для нас так притягателен. Мы спрашивали себя: как христианин, проживший полжизни в свободе англиканства, принимает католическую доктрину о примате в Церкви? Можно ли было вообще себе представить, что он примет эту доктрину как ограничение своей свободы? Это я показал Ратцингеру фразу Ньюмана, которую он потом часто цитировал…
— Какую?
ЛЭППЛЕ: Знаменитая фраза из письма к герцогу Норфолскому: «Конечно, если бы мне пришлось после обеда произнести тост за религию – что не очень рекомендуется, – тогда я выпил бы за Папу. Но сначала – за совесть, а потом – за Папу».
— В годы учебы в семинарии у молодого Ратцингера возникали также первые проявления нетерпимости?
ЛЭППЛЕ: Философию во Фрайзинге преподавал Арнольд Вильмсен, неосхоластической направленности. Ратцингер почти ничего не говорил о нем, вероятно, не хотел быть невежливым. Но лекции Вильмсена отскакивали от него, как от стенки горох. Он говорил только: мне жаль потраченного времени, было бы гораздо полезнее пойти с тобой на прогулку…
— Что было «не так» в неосхоластике?
ЛЭППЛЕ: Об этом он тоже написал в своей книге. Вильмсен, приверженец неотомизма, которому он обучался в Риме, казался Ратцингеру человеком, который больше не ставит перед собой вопросов, а заботится лишь о том, чтобы защитить от всяких нападок истину, которой, как ему представлялось, он обладает.
— А почему это создавало трудности Ратцингеру?
ЛЭППЛЕ: Речь шла не столько о разногласии в вопросах философских учений, сколько о том, что такое человек. Человек – это всегда ищущее существо, и когда он думает, что нашел ответ на какой-то вопрос, перед ним тут же возникает другой, еще более сложный. Ратцингера всегда удивляло стремление рассматривать истину как объект обладания, который нужно защищать. Он чувствовал себя не в своей тарелке по отношению к неосхоластическим определениям, которые казались ему барьерами, согласно которым, все, что находилось внутри них, объявлялось истиной, а все, что снаружи – ошибкой. Но если Бог вездесущ, – говорил он, – то нельзя воздвигать барьеры и заявлять, что Бог – только здесь. И если Сам Христос сказал, что Он есть путь, истина и жизнь, тогда истина – это персонализированное «Я», возлюбившее нас первым. Ратцингер считал, что Бога узнают не потому, что Он есть некое summum bonum, которое можно понять и доказать с помощью точных формул, но потому, что Он – это персонализированное «Я», Которое выходит нам навстречу и позволяет узнать Себя. Человеческий ум может пытаться создавать концепции, якобы содержащие истину. Но, по мнению Ратцингера, такое богословие, претендующее на то, чтобы разложить тайну по полочкам, не имеет ничего общего с богословием, благоговейно преклоняющим перед ней колена. И богословие первого рода его уже тогда не интересовало. Как говорят у нас в Баварии в таких случаях, «это было не его пиво».
— И каким было «пиво», которое он предпочитал в те годы?
ЛЭППЛЕ: Ратцингера не интересовали абстрактные книги с заглавиями типа «Сущность христианства». Определения Бога абстрактными понятиями были ему неинтересны. Абстракция – сказал он однажды – не нуждается в Матери. Бог идет нам навстречу не как абстрактное определение, не как summum bonum, но как «Ты», Который возлюбил тебя первым, и ты можешь поблагодарить Его. Только лично Ему можно ответить «да». Такой подход он находил также у Мартина Бубера, еврейского философа-персоналиста, который говорил, что самой лучшей речью о Боге является благодарение Ему. Но также поэтому нам нравился Ньюман, избравший своим епископским девизом: «Cor ad cor loquitur».
Помню, как если бы это было вчера: мы говорили о фразе Фридриха Ницше, что у христиан должны быть лица искупленных, чтобы можно было поверить в их Искупителя.
— После изучения философии, в сентябре 47-го Ратцингер начал посещать курсы при богословском факультете Мюнхена. А Вы тогда что делали?
ЛЭППЛЕ: Я, став священником, в течение года был капелланом, а затем, в 48-м, вернулся в семинарию Фрайзинга как преподаватель пастырства и таинств. Но я должен был еще закончить богословские изыскания и завершить докторскую диссертацию по Ньюману. Так получилось, что несколько университетских курсов в Мюнхене я посещал вместе с Ратцингером. Здание университета было разрушено бомбардировками и богословский факультет был временно размещен в Фюрстенрид, бывшей охотничьей резиденции баварских правителей, к югу от Мюнхена. Помню, что вначале лекции проводились в одной из оранжерей, где было ужасно жарко летом и холодно зимой.
— Богословский факультет Мюнхена имел весьма почтенные традиции, в которых преобладал подход к христианству как к историческому факту…
ЛЭППЛЕ: Да, но после приказа нацистов закрыть факультет в 39-м и после войны здесь также пришлось начать все с начала. Больше не было органичной богословской школы. Из профессоров старой гвардии остались немногие, а новые прибывали из других факультетов – из Мюнстера, Вроцлава, то есть из другого интеллектуального контекста. Штат преподавателей был очень пестрым по своему составу. И в этой обстановке студенты чувствовали себя достаточно свободными…
— В каком смысле?
ЛЭППЛЕ: Они записывались на курсы к какому-то профессору, и если затем его лекции оказывались неинтересными, то сбегали с них. Кто-то один делал конспекты и передавал их другим. Вместо этих лекций многие предпочитали проводить время в расположенной по соседству государственной библиотеке, где они читали книги, выражающие совершенно другие богословские тенденции.
— Кто считался «великим» на факультете?
ЛЭППЛЕ: Я считаю, что самыми главными профессорами были трое: Готлиб Зенген, Михаэль Шмаус и Фридрих Вильгельм Майер.
— Что Вы помните о Зенгене, «учителе» Ратцингера?
ЛЭППЛЕ: Он преподавал фундаментальное богословие, и его манера читать лекции была весьма впечатляющей. Было видно, что все, что он объяснял, пережито им и выстрадано. Он приходил на лекции с бумажкой, на которой было написано три-четыре слова и несколько вопросов. Заранее написанного текста не было, он импровизировал, и если у него вдруг возникала какая-то идея, то он выходил из-за кафедры и шел поближе к слушателям, как бы обращаясь к каждому в отдельности. Он изначально был философом, но затем теология стала его судьбой, как сказал Ратцингер в проповеди на его похоронах. Его богословие не было богословием представлений, но богословием жизни, богословием для веры.
— Известно, что между ним и Шмаусом были натянутые отношения.
ЛЭППЛЕ: Зенген был очень открытым к новым влияниям, исходившим от Франции. И потом он был родом из Кельна и был солнечным, веселым экстравертом, очаровательным человеком. А Шмаус представлял собой классический тип рассеянного, замкнутого в себе профессора. Его взгляды были основаны на неосхоластике, хотя он и оживлял изложение католической догматики огромным количеством высказываний из трудов Отцов Церкви и Священного Писания, которые он знал превосходно. Зенген считал, что труды Шмауса – это всего лишь богатейшее собрание цитат, взятых из источников по различным темам теологии, без учета развития современной философии и вопросов, которые она ставит. Шмаус писал монументальные труды по догматическому богословию.
— Какие теологические факторы лежали в основе этой взаимной неприязни?
ЛЭППЛЕ: Шмаус считал, что вера Церкви сообщается в окончательных, статичных представлениях, определяющих вечные истины. Для Зенгена вера была тайной. Бог являет Себя в Своей истории. В то время много говорилось об истории спасения. Присутствовал динамический фактор, который гарантировал открытость и принятие во внимание новых возникающих вопросов.
— Чему научился Ратцингер от Зенгена?
ЛЭППЛЕ: Зенген обычно никогда не давал окончательного суждения ни о каком авторе. Он никогда не отказывался априори ни от какого вклада, откуда бы он ни исходил. Его метод заключался в том, чтобы собрать и оценить все хорошее, что можно было найти в любом авторе и в любой теологической перспективе, чтобы интегрировать новые вещи в Предание, а затем пойти вперед, указав на пути дальнейшего развития, которые могли за этим последовать. Но Ратцингер видел в Зенгене также радость открытия Предания, понимаемого как богословие Отцов. И вкус творить теологию, опираясь на великие источники: от Платона до Ньюмана, переходя к Фоме, Бонавентуре, Лютеру. И, естественно, к св. Августину…
— …который стал любимым автором Ратцингера.
ЛЭППЛЕ: Страсть Ратцингера к Августину началась еще в семинарии. Эта была страсть всей жизни. Помню лекцию, на которой Зенген объяснял, что до Августина все – Платон, Ксенофонт, Юлий Цезарь – всегда говорили от третьего лица. Святой епископ Иппонский был первым, сказавшим «Я». Это был настоящий прорыв.
— Какие отношения установились между учителем и учеником?
ЛЭППЛЕ: Зенген не имел обыкновения «лепить» своих учеников, делать из них своих клонов. Ратцингер был свободен по отношению к своему учителю. Это видно также из его докторской диссертации…
— Каким образом?
ЛЭППЛЕ: Исходной точкой была попытка найти лучшее определение Церкви. 29 июня 43-го Пий XII опубликовал энциклику «Mystici Corporis Christi», в которой назвал Церковь мистическим Телом Христа. Зенген отметил, что такое определение не встречается в Библии. И тогда он посоветовал Ратцингеру исследовать, не применял ли св. Августин к Церкви других определений.
— Что было не так с определением Церкви как мистического Тела Христа?
ЛЭППЛЕ: Оно вызывало множество вопросов, например: если человек, входя в Церковь, становится частью мистического Тела Христа, как он может продолжать грешить? И куда девается свобода? Открытия Ратцингера удивили и воодушевили учителя…
— Что открыл ученик?
ЛЭППЛЕ: Ратцингер нашел гораздо больше того, что посоветовал искать ему учитель. Он выявил невероятное количество цитат о том, что подразумевал св. Августин, давая определение Церкви как народу Божию. То же самое выражение, которое будет предложено лишь спустя много времени II Ватиканским Собором и Павлом VI. Однако Ратцингер не противопоставлял эти два определения Церкви, а наоборот, примирял их.
— И как воспринял это Зенген?
ЛЭППЛЕ: Он говорил: теперь мой ученик знает больше своего учителя! Зенген относился с огромным уважением к Ратцингеру, считая его своим лучшим учеником. Однажды он сказал, что чувствует себя как св. Альберт Великий, говоривший, что его ученик прославился больше него. А учеником этим был св. Фома Аквинский! Он был доволен, что кому-то удается развить его подсказки в оригинальной и неожиданной манере.
— Ратцингер рассказывает в своей автобиографии, что на его докторскую диссертацию об Августине решающее внимание оказали также и Вы, потому что именно Вы подарили ему в 49-м книгу «Католичество» французского иезуита Анри де Любака…
ЛЭППЛЕ: Я подарил ему ее, думая сделать приятный сюрприз. Он действительно пишет в автобиографии, что эта книга стала для него исходным текстом и помогла ему по-новому взглянуть на труды Отцов и на богословие. В самом деле, более трети этой книги состоит из цитат Отцов.
— И все же, именно в эти годы, де Любаку, Даниелу и другим иезуитам из Лиона запретили преподавать, а их книги попали в список запрещенных. Как это было воспринято?
ЛЭППЛЕ: Я помню, когда до нас дошла новость о мерах против них, Зенген не хотел никого подстрекать и не сказал ни слова об этом на лекциях. Но я также помню, что в тот день я и Ратцингер вошли с ним в кабинет, где стоял рояль, – Зенген был также музыкантом, и играл на нем, как концертирующий пианист. В тот раз, не говоря при нас ни слова, он швырнул с гневом книги на письменный стол, затем сел за рояль и излил весь свой гнев на клавиатуру.
— В своей автобиографии Ратцингер пишет, что уже тогда экзегеза была в центре его интересов и исходной точкой его богословского труда…
ЛЭППЛЕ: Он всегда цитировал Священное Писание и всегда связывал его с проблемами и вызовами современности. И сегодня можно видеть, что в своих самых красивых проповедях и катехезах он исходит из комментария на какой-либо отрывок из Священного Писания и нескольких связанных с ним цитат из трудов Отцов Церкви. Потому что для него нет лучшей экзегезы, чем отрывок из Библии, если не считать толкования, которое дает на него Церковь через Отцов. Такое толкование для него – это Traditio vivens, живая передача. Именно Церковь установила Канон, согласно которому она признала, какие книги являются каноническими. Он вовсе не из числа экзегетов-приверженцев sola Scriptura, единого Писания. Для него важно исходить из девиза «Christus praedicat Christum». Лучшим экзегетом Христа является Сам Христос, в Церкви, в которой Он действует. И это влечет за собой также максимальную свободу, потому что, как говорит св. Августин, «In Ecclesia non valet: hoc ego dico, hoc tu dicis, hoc ille dicit, sed haec dicit Dominus».
— Фридрих Вильгельм Майер, профессор экзегетики Нового Завета, также пережил мучительную историю.
ЛЭППЛЕ: Будучи молодым ученым, еще до Первой мировой войны, он с увлечением отстаивал тезис, согласно которому первым написанным Евангелием было Евангелие от Марка, ставшее источником для других синоптических Евангелий. Сейчас этот тезис является общепризнанным, но тогда это было бурно воспринято как модернизм. Страницы с аргументами Майера были вырваны из коллективного тома, в котором они были опубликованы. И он был отлучен от преподавания. Но после Второй мировой войны положение изменилось, и для нас было огромной удачей иметь возможность пригласить Майера в Мюнхен в качестве профессора.
— Ратцингер пишет, что Майер не принял «переворот, который произвели в экзегезе Рудольф Бултман и Карл Барт»…
ЛЭППЛЕ: Профессор Майер оставался в плоскости историческо-критической экзегезы. Но его непосредственный подход, его манера ставить беспристрастные вопросы создавали новую близость с библейским текстом.
— Ратцингер в своей книге рассказывает также об отношениях, которые у него были с так называемым литургическим движением. О чем идет речь?
ЛЭППЛЕ: В те годы литургическое движение подчеркивало, прежде всего, в кругу католической молодежи, центральное место литургии в христианской жизни, и стремилось по-новому открыть главные элементы литургии, освободив их от наслоений, которыми они обросли в ходе веков. Йозеф Пашер, профессор пастырства, был также директором Georgianum – колледжа, где проживали студенты – и был восторженным сторонником литургического движения. Он был под влиянием французских течений и в дискуссиях, начинавшихся тогда между теми, кто подчеркивал в мессе теорию жертвы, и теми, кто, напротив, подчеркивали теорию Тайной Вечери, Пашер принадлежал к этой последней группе. Против сведения мессы к ритуальному повторению Тайной Вечери высказывался Романо Гуардини…
— А Ратцингер, – какую позицию имел он по этому вопросу?
ЛЭППЛЕ: Для него аспект жертвы не мог быть оставлен в стороне. Но это не исключало, что месса повторяет ритуально также Тайную Вечерю, трапезу, которой ученики праздновали иудейскую Пасху. Эту свою способность объединить две позиции он продемонстрировал в размышлении на эту тему, развитом им в качестве Папы на последнем Синоде епископов. И вообще, Ратцингер уважал Пашера и был под влиянием его воспитательного метода, в котором главным было ежедневное служение Святой мессы. Ему становилось плохо, когда он видел, что кто-то из профессоров, щедро расточавший точные определения во время лекций, затем практически не мог сказать мессы и ходил вокруг алтаря с отстраненным видом. Однажды, когда служил один из них, Ратцингер сказал мне: «Посмотри на него, он даже не понимает, что происходит…».
— Как было воспринято на богословском факультете Мюнхена провозглашение в 1950 году догмы успения Марии?
ЛЭППЛЕ: В основном, критически. Возражения были не по содержанию догмы, но в отношении уместности перехода к догматизации. Зенген подчеркивал, что в христианских источниках первых веков нет никаких следов учения о телесном вознесении Матери Иисуса. А Шмауса даже вызывали в Рим и к архиепископу за его критическую статью, появившуюся в епархиальной газете (Munchner Katholische Kirchenzeitung).
— А Ратцингер?
ЛЭППЛЕ: Мне кажется, он тоже думал, что нет необходимости в догматизации. В наших наиболее традиционных практиках почитания мы уже верили и прославляли Успение Марии, например, в молитвах Розария. Lex orandi, lex credendi. Но мы думали, что в тот момент определение новой догмы могут создать проблемы с экуменическим диалогом, который начинался тогда именно в Германии.
— В 51-м, после рукоположения, Ратцингер начал свое служение как капеллан. Что Вы помните о том периоде?
ЛЭППЛЕ: Он был назначен в приход Драгоценнейшей Крови в Мюнхене и оставался там год. До него там жили и работали два мученика, капеллан Херманн Йозеф Верле, убитый 14 сентября 1944 года, и иезуит Альфред Дельп, которого постигла та же участь 2 февраля 1945-го. В тот первый год священничества он должен был читать шестнадцать часов религии в неделю, это было много для начинающего. Также он вел молодежные католические группы. И он оказался перед выбором: продолжать свои богословские исследования, предприняв академическую карьеру, либо избрать путь пастырского служения в каком-либо приходе. Я сделал тогда одну вещь, которая способствовала разрешению дилеммы…
— Что Вы сделали?
ЛЭППЛЕ: В 1952-м, готовясь оставить свою должность преподавателя пастырства таинств в семинарии Фрайзига, я решил пойти к епископу Фаульхаберу, чтобы сказать ему, что лучшего преемника на это место, чем Ратцингер ему не найти. И он в самом деле первого октября того же года занял мое место. Так началась его академическая карьера. Я никогда не говорил ему о том, что ходил к епископу предложить его кандидатуру. Но мне приятно думать, что мое вмешательство на это назначение, вероятно, сыграло свою роль в его дальнейшем пути.
— Итак, в 1952-м Ратцингер возвращается жить во Фрайзинг. В июле 1953-го он сдает заключительные экзамены докторантуры, становясь доктором в богословии. Тем временем, все так же под руководством Зенгена, он выбирает тему экзаменационной работы, которую необходимо защитить для получения свободного допуска к преподаванию. Выбор падает на св. Бонавентуру… Какая конкретная задача была поставлена ему при этом?
ЛЭППЛЕ: Ратцингер должен был проанализировать взгляды св. Бонавентуры на Откровение. В те годы шли жаркие дебаты о понятии Откровения. Утверждались новые взгляды, согласно которым Откровением считалось прежде всего деяние Бога в истории, в развитии истории спасения, и что его нельзя отождествлять с сообщением некоторых истин разуму через представления, как считали неосхоластики.
— Что обнаружил Ратцингер на сей раз?
ЛЭППЛЕ: Он констатировал, что в средневековом представлении Бонавентуры «Откровение» было прежде всего действием, оно всегда указывало на действие, которым Бог являет Себя в определенный исторический момент. Откровение отражалось в Священном Писании, но было всегда большим, чем оно, Откровение предшествовало Писанию и не отождествлялось с ним, так, как факт предшествует и не отождествляется с рассказом о нем. Следовательно, мышлению Бонавентуры была чужда формула «sola Scriptura», с помощью которой в современные времена Откровение фактически отождествлялось с объективной и окончательно зафиксированной в содержании Священного Писания совокупностью. Кроме того, в своем анализе Ратцингер отмечал, что с такой точки зрения Откровение имеет место быть, лишь если деяние, которым Тайна проявляет себя, может быть кем-то понята. Если бы Бог говорил языком, недоступным понимаю человека, не было бы никакого Откровения.
— Ратцингер рассказал в своей автобиографии, что с этой экзаменационной работой возникли трудности… Что произошло?
ЛЭППЛЕ: Осенью 1955-го Ратцингер сдал свой труд по Бонавентуре. Зенген принял ее восторженно. Но оппонентом был Шмаус, поскольку медиевистом богословского факультета был именно он. Шмаус сказал Зенгену: имейте в виду, что это модернистская работа, я не могу ее пропустить. Зенген в свою очередь предупредил Ратцингера: «Смотри, мы с этой работой не пройдем, потому что Шмаус говорит, что она модернистская». Полагаю, что Шмаус «усмотрел» в отдельных отрывках веяния опасного субъективизма, ввергавшего в кризис объективность Откровения.
— Однако эта работа будущего Папы на получение права свободного преподавания не была отклонена из-за подозрения в модернизме …
ЛЭППЛЕ: Нет. Совет факультета вернул ее кандидату, чтобы он переписал ее с учетом исправлений и критики, указанных Шмаусом в своем экземпляре.
— Но количество требуемых исправлений было таким, что для них понадобилось бы слишком много времени. И тогда Ратцингер прибег к уловке…
ЛЭППЛЕ: В работе Ратцингера была вторая часть, посвященная теологии истории Бонавентуры, которая сравнивалась с трудом Джоаккино да Фиоре на эту же тему и в отношении которой Шмаус не сделал ни одного замечания. Эта часть была вполне самостоятельной и могла быть прочитана как законченный текст. Поэтому Зенген посоветовал Ратцингеру: «Убери первую часть, из-за нее все проблемы, и представь заново только вторую…».
— Работа была принята. И 21 февраля 1957 года, в день ее публичной защиты в Мюнхенском университете, большой зал факультета был переполнен… Что Вы помните об этом?
ЛЭППЛЕ: Ратцингер изложил свои тезисы. Затем Шмаус приступил к вопросам, спросив Ратцингера: истина – это что-то статичное и неизменяемое, либо исторически-динамическое. Но отвечал не Ратцингер. Слово взял Зенген, и начался жаркий спор двух профессоров, который ни в чем не уступал какому-нибудь средневековому disputatio. Публика аплодировала Зенгену, и казалось, была рада, что Шмаус, этот высокомерный профессор получил как следует. Ратцингер за это время не проронил ни слова. Наконец появился ректор и сказал: достаточно, время вышло. Тогда поднялись докладчик и содокладчик и выпалили: превосходно, к преподаванию допускается…
— Что случилось потом? Ратцингер упоминает какие-то проблемы, возникшие из-за его недругов…
ЛЭППЛЕ: Ратцингер начал преподавать догматическое богословие в философско-богословском институте Фрайзинга, рядом с семинарией, той самой, в которой он учился. Тем временем ходили слухи, что Ратцингер пойдет преподавать в качестве профессора в недавно открывшийся тогда педагогический институт в Пасинге, в предместье Мюнхена.
— Ратцингер говорит о проблемах, возникших у него с епископской курией. О чем идет речь?
ЛЭППЛЕ: Дело в том, что на протяжении всей войны не было ни одного рукоположения в священники. В епархиях и приходах было полно работы, которую некому было делать. Считалось, что сначала следует заняться пастырской деятельностью, и лишь во вторую очередь – богословием и наукой. Епископы были недовольны, когда кто-то из священников просил разрешения посвятить себя научному богословию. Но в Германии действует закон, согласно которому если профессора приглашают преподавать богословие в государственный университет, то его епископ не имеет права наложить вето на приглашение.
— И Ратцингер очень скоро воспользовался этим законом…
ЛЭППЛЕ: Летом 1958-го Йозеф получил приглашение из Боннского университета на кафедру фундаментального богословия. Вскоре после этого кардинал Вендель, архиепископ Мюнхенский, пригласил его к себе и сказал: «Поздравляю Вас, я узнал, что Вы едете преподавать в педагогическом институте Пасинга…». На что Ратцингер ответил: «Благодарю Вас, господин архиепископ, но, видите ли, я приглашен в Бонн …». И показал ему письмо с приглашением…
— И, в заключение, профессор, есть какой-то эпизод в вашей долгой дружбе, который Вам особенно дорог?
ЛЭППЛЕ: Это день священнического рукоположения Йозефа и его брата Георга, 29 июня 1951 года в кафедральном Соборе Фрайзинга. Я тоже, как и другие священники, встал в очередь, чтобы вслед за кардиналом Фаульхабером возложить на него руки. В этот момент он поднял голову и сказал мне спасибо. После мессы он со своими родителями и сестрой Марией поднялся в мою комнату, и я сказал ему: «Дорогой Йозеф, теперь ты благослови меня». Он обнял меня с неописуемой радостью. Он не умеет притворяться. И больше всего он терпеть не может неискренности и ложного пафоса в общении. Это причиняет ему боль. Поэтому ему не нравится, когда литургию превращают в театр. Потому что – говорит он – с Иисусом Христом так не обращаются.
Перевод: София ХАЛХОДЖАЕВА, Agnuz
источник Ратцингер-Информ
